Одно время она всерьез пыталась высмотреть в обращении князя с ней какие-то особенные признаки, говорившие именно об отцовстве. И не находила. Временами князь с ней обращался даже теплее, чем с Татьяной, а временами с обеими держался так, словно они были для него чужими. Так ничего и не удалось установить со всей определенностью.
А ведь она уже вошла в тот возраст, когда следует думать о будущем. Не проводить же всю жизнь в непонятном качестве «княжеской воспитанницы»? Жутко представить, что она до старости так и будет ходить по этим коридорам… Нет, к ней все здесь прекрасно относились, господа как к равной, а люди – с подобающим почтением, но должно же наступить какое-то будущее? При том, что до сих пор на эту тему не звучало даже и намеков. По некоторым скупым обмолвкам можно было подозревать, что скромного приданого она все же удостоится… а что потом? Стать супругой какого-нибудь захолустного владельца полусотни душ, армейского поручика в глуши или мелкого петербургского чиновничка, ютящегося на верхнем этаже доходного дома?
Ей этого казалось мало. Трудно сказать, оформить в словах, чего она хотела и на что претендовала. Ольге просто-напросто хотелось жить заметно, ярко, интересно – как жили в свое время Бригадирша и ее подруги, ветреные красотки осьмнадцатого столетия, у которых пылкая любовь к мужьям как-то сочеталась с многочисленными плотскими романами и амурами, а жажда приключений заносила то в постель иноземного авантюриста (алхимика, бретера и шпиона – все вместе), то в самую гущу очередного заговора, где проигравших журили не в гостиной, а на плахе, то и вовсе уж загадочные и покрытые мраком тайны предприятия.
Хотелось не то чтобы блистать и покорять – просто хотелось жить интересно. Именно так она несколько раз и обращалась к Богу: «Господи, сделай мою жизнь интересной!» При одной только попытке представить себя супругой какого-нибудь коллежского регистратора (потрепанный капот, чад на кухне, вороватая прислуга в лице одной-единственной глупой бабы) или захолустного поручика где-нибудь в Тамбове или Оренбурге охватывало такое отчаяние, что впору утопиться. Определенная доля вины лежала, конечно, на романах из богатой княжеской библиотеки, но только что доля. Что-то было в самом Ольгином характере, пылком, беспокойном и упрямом, протестовавшее в полный голос против тусклой жизни…
Оттого-то она и возлагала немалые надежды на гадание – еще большие, чем Татьяна. Появление на лунном диске суженого, без сомнения, внесло бы в жизнь какую-то определенность, можно было бы хоть что-то узнать о будущем… и, быть может, набраться дерзости и попытаться его изменить. Но все внезапно сорвалось. Гадание по Дуняшиному рецепту, безусловно, действовало – но преподнесло совершеннейшие загадки, не поддающиеся толкованию…
Повернув голову к двери, не отрывая затылка от мягкой спинки, Ольга громко позвала:
– Дуняшка!
Та возникла так молниеносно, словно все это время стояла у двери, держась за ручку. Возможно, так и было: девчонка аж притопывала на месте от неодолимого любопытства…
– Иди-ка сюда, – сказала Ольга, не меняя позы. – И рассказывай, что за глупостей ты мне насоветовала…
Дуняшка присела на корточки у ее ног, подняв голову, глядя с некоторой обидой. Особым умом она не блистала (дурочкой, впрочем, тоже не была), но к Ольге, смело можно сказать, была привязана и служила не за страх, а за совесть. Но сейчас она вызывала у Ольги глухое раздражение.
– Не получилось что-то? – осторожно спросила девчонка. – Быть того не может, барышня. У всех, кто ни пробовал, получалось: и у Алены, и у Прасковьи, у всех… Гадание старое, с незапамятных времен… Я сама Федечку в полнолуние высмотрела и потом сразу узнала, едва глянула… – она ойкнула, зажала рот рукой, глаза стали вовсе уж большими, испуганными. |