Прекрасно виден был первый ряд кресел, где расположился князь с почетными гостями. Прусский посланник, ради которого и раскудрявливалось со всей возможной пышностью извечное русское хлебосольство, с точки зрения девушек, ровным счетом ничего интересного собой не представлял: сухой, как вобла, костлявый старец с желчным лицом запойного брюзги, увешанный звездами и заграничными крестами. Другое дело – кавалеры из его свиты. Среди них попадались весьма достойные девичьего внимания, а также нескромных мысленных фантазий экземпляры – но, к счастью, даже в эти просвещенные и прогрессивные времена никто еще не додумался измыслить электрический прибор, читающий девичьи мысли, – а потому само собой подразумевается, что юные обитательницы имения благонравны, наивны, скромны до невероятности… Ну, а сами они, как легко догадаться, вовсе не горели желанием разрушать иллюзии окружающих и представали такими, какими их желали видеть.

    К примеру, благонравным девицам вовсе и не полагалось знать, какие еще обязанности, кроме балетных, выполняют при князе Вязинском грации в воздушных платьях лучшей парижской работы, – но они-то прекрасно знали, а потому переглянулись, фыркнули и на цыпочках двинулись дальше, стараясь не попадать в полосы света из окон. Им сейчас, обеим, полагалось лежать в их покоях по причине легкого недомогания. Кстати, еще одно преимущество благонравной девицы: стоит ей заявить о легком недомогании, никто не пустится в расспросы, все, понимающе переглянувшись украдкой, оставляют юные создания в покое. А то, что создания тем временем исхитрились прогуляться верхом в чащобу, чтобы по всем правилам погадать на суженых согласно исконной деревенской традиции, будем надеяться, на свет божий не выплывет, как и кое-что другое…

    Так никого и не встретив, они прокрались к задней двери, еще раз переглянулись, улыбнулись друг дружке с видом опытных заговорщиков и разошлись в разные стороны. Ольге предстояло пройти мимо лестничного марша, украшенного монументальным произведением живописи. Эта картина ее пугала в детстве, но вот уже лет восемь как не вызывала не то что страха, но и простого раздражения – взрослея, справилась с детскими страхами, отодвинувшимися куда-то невероятно далеко…

    И теперь, словно самой себе что-то доказывая, пытаясь взять реванш за детские беспричинные страхи, Ольга остановилась перед картиной – высотой не менее чем в два человеческих роста и ширины соответственной, в массивной золоченой раме, на которую, полное впечатление, пошла целая корабельная сосна.

    Это была, конечно, мастерская копия со знаменитого французского оригинала работы Энгра «Гибель императора Наполеона под Аустерлицем» – но исполнил ее по заказу князя не доморощенный труженик кисти, а кто-то из учеников самого Энгра, прельщенный теми же аргументами, что и парижский балетмейстер.

    Ольга стояла перед монументальным полотном, задрав голову. Насколько она знала, картина была написана в полном соответствии с печальным событием двадцатитрехлетней давности: Бонапарт, пораженный смертельно австрийской картечью, сидел на земле, беспомощно разбросав ноги в белоснежных лосинах и начищенных сапожках, он последним усилием простирал куда-то в пространство правую руку, даже в свой последний миг пытаясь то ли изречь, то ли указать нечто величественное, как и следовало великому полководцу.