Вылетели следом скрипачи, подавальщицы закружились вихрем цветастых юбок в дверном проеме — на них напирали оставшиеся, хлопая повизгивающих бабенок пониже спины и выталкивая во двор. А Раду не мог двинуться — и по спине полз дикий ледяной ужас, морозя все внутри. Опомнившись, он сорвался с места, перепрыгнув широкий стол, чтоб не обходить, рванул к двери, выскочил, замер на крыльце.

Недобро, истошно и тоскливо запела такая веселая поначалу скрипка. Зарыдала, как по покойнику, застонала холодным зимним ветром среди жаркого лета. Круг растянулся по всему немалому двору, хлопая в ладони, отплясывая, кто во что горазд, а в середине стоял Марджелату, обнимая высокую тоненькую девчонку, смуглую, чернявую и горбоносую, по-цыгански пестро разряженную. Запрокинув голову и обхватив его за шею, она бесстыдно выгнулась, прижалась к широкой груди, приникла, как ядовитый плющ к могучему стволу. Не в силах ни крикнуть, ни пошевелиться, Раду стоял на крыльце, видя, как двое в кругу целуются, как цыганка, привставшая на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Марджелату, снова отпрыгивает от него, взметываются тяжелые косы, перевитые нитями блестящих монисто… И как беснуется толпа, мечется, словно табун лошадей в грозу, но не переступает невидимой черты круга, в середине которого — высокий широкоплечий чужак в кожаном плаще и хрупкая дивная птица с черными косами. Такая хрупкая, что даже не отбрасывает тени.

Тут же скрипка смолкла. Девчонка, обернувшись, недобро глянула на Раду. Не такая она оказалась и смуглая. Для цыганки — так и вовсе бледная. Красивая — да. И быстрая, как гадюка. Метнулась в сторону, исчезла среди людей, шарахающихся в стороны, будто от взбесившейся собаки. И скрипка затихла, захлебнувшись ужасом, разливающимся в воздухе, как гарь пожара, холодный запах гнилого болота, сладковатая вонь мертвечины.

Слетев с крыльца, Раду бросился к Марджелату, бессмысленно кляня себя за что-то и беспомощно надеясь, что все ему кажется, что еще можно что-то сделать, исправить, отменить… И от него люди тоже шарахались, словно и он, и Марджелату, медленно, с удивленной беспомощной улыбкой оседающий на землю — то ли чудовища, то ли прокаженные.

Он не успел совсем чуть-чуть. Нескольких мгновений недостало, чтобы подхватить упавшего Марджелату. Разметавшийся в пыли плащ, белое лицо с закушенной губой… Придерживая на коленях голову бессильно обмякшего друга, Раду орал, срывая голос, надсаживаясь грязной бранью и умоляя. Но люди бежали со двора, не оглядываясь. Хлопнула тяжеленная дверь, потом снова открылась лишь для того, чтоб кто-то выбросил их с Марджелату вещи подальше от крыльца. Оскалившись, Раду потянулся ладонью к пустому поясу, уже чувствуя успокоительный холод рукояти пистолета, но только застонал от глухого бессилия, видя, как закрываются изнутри прочные ставни на окнах гостиницы. Выбить дверь? А толку? Во что же они такое вляпались на этой треклятой развеселой свадьбе? И что делать? Марджелату лежал так тихо, что дыхания не было слышно. Сорвав непослушными пальцами пояс с начищенной пряжкой, Раду поднес ее к губам друга, поймал в свете брошенной кем-то керосиновой лампы еле заметное помутнение на полированном металле. Или показалось, что поймал? Боясь и поверить, и не поверить, нащупал жилу на шее. Пульс бился ровно, но медленно. Ругаясь сквозь зубы так, что всем предкам трактирщика и покойникам с местного погоста должно было стать тошно, он закинул руку Марджелату себе на шею, обхватил его и с трудом дотащил до пустого сарая на заднем дворе трактира, мрачно пообещав себе, что если кто-то попытается силой выставить их отсюда, поплатится дырой в брюхе.

Марджелату лежал, как мертвец, запрокинув голову, прикрыв глаза — в лице ни кровинки.