На следующий день пошел дождь. Солнечные зайчики попрятались, больше не прыгая по лакированному деревянному полу, мокрые ветки шелестели за окном. Рыжая кошка пришла снова — и была грустна. Нет, она улыбалась, но как-то сухо, из вежливости. Раздевшись, забралась с ногами на диван, легла в стандартной позе, на боку, — и замерла, отрабатывая время. Смотрела куда-то вдаль, сквозь стену за его спиной, потом попросила разрешения включить плеер. Он разрешил. И честно вытерпел минут десять. Потом отстраненный взгляд и проводки на голой груди сделали свое дело: он бросил кисти и поехал ставить чайник.

На кухне она вытащила наушники, с явной неохотой присела на краешек стула, нервно теребя край длинной майки, прикрывающей бедра: джинсы ради экономии времени натягивать не стала. Но чай пила с удовольствием, щурясь, глядя в чашку; брала длинными тонкими пальцами конфеты из коробки, осторожно надкусывала, катая во рту.

— Что ты слушаешь?

Вместо ответа — нажатая кнопка.

«Он был старше ее, она была хороша, в ее маленьком теле гостила душа, они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам…»

Кнопка нажата на полуслове. Хмурый взгляд. Девочка, солнечный зайчик, кошка рыжая…

— Неожиданно. Я думал, сейчас это уже не в моде.

— Мне нравится, — вежливо сообщила она.

— Мне тоже. Хочешь еще чаю?

Нет, она не хотела. Но наушники, вернувшись в студию, убрала, и хрипловатый, из-за дешевенького плеера, голос пел теперь для них двоих. И холодное море в ее глазах потеплело, а напряженные линии спины расслабились, потекли привычной ленивой грацией. И он смог наконец взяться за кисть по-настоящему.

Как и договорились, она стала приходить каждый день. Уже не стесняясь и не заходя за ширму, стягивала майку и джинсы, пинала сброшенные кроссовки. Ложилась и замирала. Он писал, как ошалелый, часа полтора, потом заставлял себя сделать перерыв, иначе усталость не давала выкладываться так, как хотелось. Сначала кошка дичилась. Скромничала. Ходить по студии в одной лишь узенькой полосочке ткани на бедрах ей было в самый раз, а вот взять еще одну конфету — стыдно. Он никак не мог понять, раздражает это или забавляет. Она избегала называть его по имени, обходясь вежливым «вы», заворожено любовалась плавающими чаинками, грела, непременно щурясь, ладони о тонкий фарфор и таскала с тарелки ломтики сыра, выбирая момент, когда он смотрел в другую сторону. Потом они снова шли в студию — и на него накатывало. Когда кошка уходила, он делал гимнастику, выматываясь до зубовного скрежета и холодного пота. Принимал ванну — слава богу, научился без посторонней помощи — и снова писал. Кошка стояла пред глазами — и закрывать их не надо: теплая, настоящая. Готовил что-нибудь на скорую руку или заказывал в кафе, ел, работал — и снова делал гимнастику. Казалось, что с каждым днем тело повинуется все лучше, и он ломал боль, а она ломала его, скручивала, выбивая временами дыхание и злые слезы. Но врач сказал, что так и надо, иначе процесс пойдет дальше. А при усердной работе — может повернуть вспять.

Ложась спать, он думал, что завтра придет кошка. Будет лежать на диване, лениво разглядывая потолок, а потом пить чай и — хорошо-то как — не предложит заварить его сама, чтоб облегчить ему жизнь. Жалости в круглых глазищах он не видел. Никогда. А еще она ни о чем его не спрашивала. Это было неправильно: он привык к любопытству, умел отвечать на вопросы и не стеснялся коляски. Кошке было все равно. И тогда он начал спрашивать сам.

— Ты живешь с родителями?

— Угу. С мамой.

— Учишься?

— Неа. Бросила.

— А где училась?

Короткие ответы, обмолвки… Он выуживал из нее крохи информации, крупинки, постепенно входя в азарт.