В следующий миг мы уже шагали по земле дунбэйского Гаоми. Тут мне знакомы каждая горка и речушка, каждое деревце и каждая травинка. Новостью оказались вбитые в землю белые деревянные колышки, на которых черной тушью были выведены имена — одни знакомые, другие нет. Таких колышков было полно и на моих плодородных полях. Землю раздали безземельным беднякам, и моя, конечно, не стала исключением. В династийных историях полно таких примеров, но об этом перераспределении земли я узнал только сейчас. Земельную реформу в мире людей провели, пока я твердил о своей невиновности в преисподней. Поделили все большие земельные угодья, но расстреливать-то меня зачем нужно было?!

Демоны, похоже, опасались, что я сбегу, и конвоировали меня, крепко ухватив ледяными руками, а вернее, когтями за предплечья с обеих сторон. Ярко сияло солнце, воздух был чист и свеж, в небе щебетали птицы, по земле прыгали кролики, глаза резало от белизны снега, еще оставшегося по краям канав и берегам речушек. Я глянул на сопровождавших меня демонов с голубыми лицами, и мне вдруг пришло в голову, что они смахивают на загримированных для выступления актеров, только вот в мире людей нет таких красок и не достичь столь благородной голубизны.

Дорога шла по берегу реки. Мы миновали несколько деревенек, навстречу попалось немало знакомых, но всякий раз, когда я раскрывал рот, чтобы поздороваться, демоны привычным движением сжимали мне горло так, что я не мог и пикнуть. Крайне недовольный этим, я лягал их, но они не проронили ни звука, будто ноги у них ничего не чувствовали. Я пытался боднуть их головой, но лица у них были как резиновые. Руки с моего горла они снимали лишь тогда, когда вокруг не было ни души.

Подняв облако пыли, мимо промчалась коляска на резиновых шинах. Пахнуло лошадиным потом, который показался знакомым. Возница — его звали Ма Вэньдоу, — поигрывая плетью, восседал на облучке в куртке из белой овчины. За воротник у него были заткнуты связанные вместе длинная трубка и кисет. Кисет болтался туда-сюда, как вывеска на винной лавке. Коляска была моя, лошадь тоже, но возница моим батраком не был. Я хотел было броситься вслед, чтобы выяснить, в чем дело, но демоны опутали меня накрепко, как лианы, — не вырвешься. Этот Ма Вэньдоу наверняка заметил меня, наверняка слышал, как я кряхтел, изо всех сил пытаясь вырваться, не говорю уж об исходившем от меня странном запахе — такой не встретишь в мире людей. Но он пронесся мимо во весь опор, будто спасаясь от какой-то беды. Потом встретилась группа людей на ходулях. Они представляли историю о Тансэне и его путешествии за буддийскими сутрами. Все они, в том числе и изображавшие Сунь Укуна и Чжу Бацзе, были моими односельчанами. По лозунгам на плакатах, которые они несли, и из их разговоров я понял, что был первый день тысяча девятьсот пятидесятого года.

Мы почти достигли маленького каменного мостика на краю нашей деревни, и тут меня вдруг охватила безотчетная тревога. Еще немного — и я увижу залитые моей кровью, поменявшие цвет голыши под мостом. От налипших на них обрывков ткани и грязных комков волос исходил густой смрад. Под щербатым пролетом моста собралась троица одичавших собак. Две разлеглись, а одна стояла. Две черные, одна рыжая. Шерсть блестит, языки красные, зубы белые, глаза горят…

Об этом мостике упоминает Мо Янь в своих «Записках о желчном пузыре». Он пишет об этих собаках — они наелись мертвечины и сбесились. Он пишет также о почтительном сыне, который вырезал желчный пузырь у только что расстрелянного и отнес домой, чтобы вылечить глаза матери. О том, что используют медвежий желчный пузырь, я слышал не раз, но чтобы человеческий — не слыхивал. Еще одна выдумка этого сумасброда. Пишет в своих рассказах чушь всякую, верить этому никак нельзя.

Пока мы шли от мостика до ворот моего дома, я снова вспомнил, как меня расстреливали: руки связаны за спиной крест-накрест, за воротник заткнута табличка приговоренного к смерти.