Уже с видневшимся на горизонте куполом Весёлок я припоминал, что это за пакость такая — сирин. И воспоминания тоже подняли настроение — это не чирикалы буржуйские, а нашо, беловодское! Похрюкав, я припомнил детально местное “голосовое сообщалово” — в основу двадцатисантиметровых птах, похоже, легли вороны. Но пасти сирин была лишена напрочь — вместо неё мягкий хоботок, поглощающий жирное молоко, или, при нужде, кровь. Но молоко гонцы предпочитали больше. Очень аэродинамичны, стрижеобразны, а главное — на спине птаха обитала мембрана, натуральный динамик по функционалу.

То есть сириновод “активировал запись”, сообщение надиктовывалось вслух, и птах, чуть ли не на сотне, а то и более километрах в час, летел к корреспонденту.

Как находил — хрен знает, может эфирно, может и по памяти. Но с деревеньками коммуникация была налажена прекрасно, что, в общем-то, в условиях Жопы Мира и Голодной Пущи — залог выживания.

На этом я въехал в деревеньку, приветствуемый натуральной овацией, пожеланиями всяких благ от Стрибога и искренней радостью пейзан.

— Проводник до жоруна, — бросил я, не став терять времени.

— Дык… господин Стригор, видно поганого от врат лесных, — раздался голосок пожилой бабы, как удивлённо отметило сознание — старостихи Весёлок.

Странно, половая сегрегация должна быть, по логике, а её нет, точнее… родовая и, как следствие, магическая, скорее всего. Та же родовая магичка даст себя сегрегировать, как же! Потом догонит и ещё раз даст, причём больно.

А у пейзан вообще чёткое “разделение труда” наблюдается, припомнил я разные занятия групп по полам и возрастам. Так что и доминантность самцов выходит вещью несколько эфемерной, а вот эффективность и польза деревеньки — натуральной и важной. Так что умная и эффективная баба вполне может быть старостихой, если на своём месте. А тупого и сильного пейзане за “матушку” отпиздят, возможно даже ногами.

— Тогда не нужен, — логично бросил я, направляя Индрика к противоположным воротам.

Пейзане всячески ликовали и подпрыгивали, а я, миновав ворота, остановился. Взглянул на гору мяса на горизонте, поманил рукой старостиху.

— Что пожелаешь, господин Стрижич? — подсеменила сельская администрация.

— Почему предупредили так поздно? — поинтересовался я.

Интерес был не праздный: до Пущи километров двадцать, жорун — тварь медленная, километра три в час делает, примерно. А раз виден из деревни — не один час пёрся, поганец.

— Воранами увешан, господин, аки гнездо на ногах, — выдала баба. — Коровушек, кормилиц наших, пожрал и Жильку с Стрешкой, пастухов… не убереглись от напасти крылатой. А как бабы увидели супостата — тотчас же вашей милости симурга послали.

— Понятно, жаль, — откомментировал я. — Ладно, пойду, прибью скотину. Приготовьтесь, если случится что — бегите в Топляки.

— Упаси Стрибог, благой Стрижич! Охранит он твою милость! Да и куда нам бежать, всё добро…

— Жорун сожрёт, Мёда, — припомнил я имя тётки. — Топляки не из пузыря, но потеснятся топлячане до поры. А вы — мои люди, велю не помирать! — самодурски заявил я, на что пейзане закланялись.

Вот тоже средневековье, едрить их в дышло, рассуждал я, уже на трусящем к жоруну Индрике. Вот не приказал бы — и вправду могли тупо сожраться.