По всей стране развернулась борьба с «низкопоклонством перед Западом». Всё, что шло из западных стран, даже в точных науках, называлось реакционным. Ученым приходилось вычеркивать ссылки на иностранных авторов. Таким примитивным образом утверждался приоритет отечественной науки. Это были худшие времена для советских ученых, отрезанных от мировой интеллектуальной жизни.

Кибернетика была запрещена как буржуазная наука. Разгрому — под руководством малограмотного «народного академика» Трофима Денисовича Лысенко — подверглась биологическая наука, что на десятилетия обусловило отставание аграрного сектора и фармакологии. Химическое отделение Академии наук провело сессию в подражание лысенковской, что нанесло тяжкий ущерб химической науке.

Атмосфера холодной войны помогла сбить волну недовольства, критики власти. Как только людям сказали, что придется ждать новой войны, настроения изменились. Ради сохранения мира люди были готовы на новые жертвы. Понятно, что понадобились и «внутренние враги», которых надо было разоблачить и обезвредить.

Ощущая общественную атмосферу, Коллонтай держалась невероятно осторожно. Ее письма безукоризненно верноподданнические. 1 апреля 1949 года она сообщала ленинградской писательнице Евгении Ивановне Фортунато: «У меня всё по-обычному, понемногу работаю, а больше воспринимаю интересную нашу жизнь. Каждая газета приносит радость и новый сдвиг, увеличивая счастье нашего народа».

Семнадцатого ноября 1950 года отправила письмо старому знакомому — Семену Максимовичу Мирному (они познакомились в Гражданскую на Украине, а в конце 1920-х он служил первым секретарем полпредства в Швеции): «Я не базируюсь на документах, в этом ценность моих записок. Пишу о том, что видела сама, о тех людях и впечатлениях, которые вынесла лично. Сверяю иногда лишь какую-нибудь дату, если ее упустила в записках. Для будущих историков интересно будет непосредственное впечатление живого участника тех лет…»

В институтах Академии наук, творческих союзах, издательствах, как и во всех других идеологических учреждениях, развернулась борьба с «сионистами» и «космополитами», которая оказалась выгодным делом. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. Карьеры стали делаться почти так же быстро, как в 1937 году, когда расстреливали вышестоящих, открывая дорогу нижестоящим. Еще оставалось некоторое количество евреев на достаточно заметных местах; они вносили вклад в науку, медицину, искусство. В первую очередь с ними боролись как с конкурентами. В борьбе с «космополитами» появилась сплоченная когорта профессиональных разоблачителей, как правило, бездарных людей, надеявшихся сделать карьеру за счет уничтожения коллег. Эти кампании были сигналом к поиску внутренних врагов, что, судя по всему, должно было стать обоснованием нового большого террора.

Всё это вело к оскудению духовной и интеллектуальной жизни страны. Вместо творческих дискуссий и обсуждений по существу реальных проблем — споры начетчиков, соревновавшихся в подборе цитат классиков марксизма.

«Маркс говорил по такому-то вопросу одно; «поздний» Энгельс — другое; Ленин — третье, — вспоминал Георгий Валентинович Шумейко, много лет проработавший в ЦК. — Это часто вызывало тупиковое состояние… Письма растерянного интеллектуала в идеологический аппарат ЦК отражали человеческую боль и надежду получить какое-нибудь разъяснение… В толще политизированной интеллигенции, партийной и беспартийной, била ключом инициатива сотворения мифов, легенд о бессмертии Сталина и его гениальных идей».