— И что, вошел бы, не побоялся? — вызывающе мрачно спросил его этот Робинзон Лазорковой пустоши.

Беркут молча, с силой отстранил его и, чуть наклонившись, чтобы не зацепить головой ребристый свод, вошел внутрь пещеры, в которой, в хитром закутке, чтобы дым выходил не через вход, а через специальную щель-прорубь, чадил небольшой костер. Бегло осмотрев эту пещеру, капитан сразу же перешел в другую, более просторную, и с удивлением заметил еще один вход, только значительно меньший по размерам. Отшельник сам отвернул полог, которым он был завешан, и пещера сразу же тускло осветилась заревом вновь появившегося на горизонте заходящего солнца.

«А вот и покои монаха-отшельника!».

В пещере стоял низенький лежак, несколько пристроенных на камнях досок заменяли стол, а на стенке висели два немецких автомата, охотничье ружье с полным патронташем и бинокль. Кроме того, заглянув в полуразвалившийся ящик, капитан обнаружил там пять или шесть немецких гранат с длинными деревянными ручками.

— Я вижу, вы не очень-то полагаетесь на молитвы. Больше доверяете оружию.

— Мундир на тебе эсэсовский — это понятно, — хрипло ответил Отшельник (Громов решил так и называть его). — А вот кто ты на самом деле? Не Беркут ли? Капитан, или что-то в этом роде?

— Беркут. Точно. Откуда сведения, особенно о моем новом звании?

— Секрет имеется, — хрипло хохотнул Отшельник, садясь на лежак.

— А конкретнее?

— По челу гадаю, — не сдавался Отшельник.

— Ну-ну, гадай, гадай, монах-отшельник.

— Садись. Коль впустил тебя в пещеру, значит, бояться уже нечего. Хотел бы сбросить, сбросил бы у входа. Твоим парашютистам и в голову не пришло бы, что погиб от чьих-то рук. Сорвался — и все тут.

— Живешь скрытно. Парашютистам на глаза не показываешься, однако разговоры их подслушиваешь. Странно, Отшельник, странно…

— Пристыди меня, пристыди.

— Парашютисты обитают здесь вторую неделю. Однако о тебе не говорили ни слова. Почему? До сих пор не заметили присутствия постороннего человека? Это уже опасно.

— Посторонние они здесь. Немцев тоже они накличут. Вывел бы ты их отсюда, капитан. Встречать я тебя не встречал, но слышать приходилось. До сих пор ты партизанил в лесах, в пустошь нога твоя не ступала. А я к ней привык. Летовать здесь было неплохо.

— Прогоняешь? — холодно улыбнулся Беркут. — Негостеприимный ты человек. Ну да Бог тебя простит. «Летовал», говоришь, здесь. Но ведь зимовать вроде бы не собираешься?

— До морозов — здесь, в морозы — у добрых людей. Ранней весной, если доживу, снова сюда.

— Просто для того, чтобы отсидеться? В глуши, в одиночку?

— А мне отряд ни к чему.

— Божественно. Только что-то я о таком партизане-одиночке, храбром мстителе, в этих краях не слышал. Или, может, партизанишь как-то так, слишком скрытно? — язвительно уточнил капитан.

— Скрытно, Беркут, скрытно. Плевать я хотел на вашу партизанщину. Желаете мараться в этой вселенской бойне, — ваше личное дело. Я, чтоб ты знал, сохраняю нейтралитет.

— Не понял? — строго переспросил Беркут. — Объясни-ка мне, темному армейскому офицеру, что значит «нейтралитет» и как ты собираешься придерживаться его, сидя здесь, на скале, посреди оккупированной земли, нашпигованной немцами, румынами, полицаями и прочими союзниками-пособниками?

— А так вот и собираюсь: молча, в терпении и молитвах.

— Неясно выражаешься, рядовой.