Луи Буссенар. Колония белых цапель
Длинная пирога, вырезанная из ствола железного дерева, отчаливает от левого берега Марони, разворачивается, и Генипа — так зовут моего проводника-индейца — направляет ее, энергично работая веслом, в протоку шириною метра два. Я устроился на своем походном сундучке и едва успеваю нагибать голову, чтобы уберечься от ударов темно-пурпурных ветвей, низко свисающих над водой. Целая туча встревоженных нашим появлением небольших разноцветных попугаев с громким щебетанием поднимается в небо. Пирога плавно скользит по безымянному ручейку, впадающему в одну из самых больших рек Французской Гвианы. По берегам, питаемые соками древнего плодородного гумуса, возвышаются гигантские деревья. Их стволы крепко обвиты лианами, образующими в вышине сплошные своды, непроницаемые для обжигающих лучей тропического солнца. Здешний животный и растительный мир своим богатством и разнообразием может свести с ума любого натуралиста, а яркостью красок повергнуть в отчаяние любого живописца. Тут есть все: лианы, ананасы и даже орхидеи, распутная красота которых только расцветает от жгучих укусов солнца и липких объятий влажного, нездорового воздуха. Вьющиеся растения карабкаются вверх по стволам деревьев и уютно устраиваются под мышками веток, лианы причудливо сплетаются друг с другом. Повсюду распускаются изумительные цветы. Я не в силах придумать имя этому празднику жизни, но как хочется в восторге и в восхищении воспеть его! Однако мой спутник со светло-кофейной кожей, курносым, лишенным растительности лицом и пристальным холодным взглядом раскосых глаз совершенно равнодушен к окружающему великолепию. Более того, восторги цивилизованного европейца по поводу каких-то цветов и трав кажутся ему странными, подозрительными и даже достойными сожаления.
* * * Вот уже две недели Генипа (кстати, имя это означает название какого-то дерева) знакомит меня со своим родным лесом, с саванной и речными протоками. Здесь я стал свидетелем фантастических природных феноменов, до которых так жадны путешественники со Старого Света. Самого индейца мне рекомендовали знакомые голландские рудокопы, хвалившие его честность и исполнительность. Каков будет наш сегодняшний маршрут, я еще не знаю. Заставить Генипу пуститься в объяснения — затея бессмысленная. За целый день он порой не произносит и десятка слов. И только вечером, после нескольких изрядных глотков тростниковой водки, милостиво удостаивает меня нескольких фраз на креольском наречии. Но сия благосклонность еще не свидетельство нашей дружбы. Ума не приложу, как добиться расположения этого замкнутого и невозмутимого индейца. Зато — замечу не без гордости — ко мне очень привязалась его собака — обладающее отличным нюхом странное маленькое создание с остренькой мордочкой и торчащими ушами, ловкое и хитрое как обезьяна. Пирога движется по все сужающейся протоке, которая в конце концов превращается в настоящую крокодилью тропу. Мы в тени. Но что за адская жара — как в бане или в разогретой теплице! О, этот ужас экваториальных болот — зловоние, духота, чудовищная влажность. Цветы и листья, стволы и ветви словно истекают отвратительным потом. Не в силах бороться с этим кошмаром, я засыпаю.
Прошло три или четыре часа. Вздрагиваю и просыпаюсь от характерного грудного оклика индейца: — Посмотри! Вокруг сказочный пейзаж. Пирога выплыла на простор огромного озера. Солнце в полной силе. Под его ослепительными лучами вода будто покрыта молочной дымкой; видно все озеро — от колышущихся зарослей кустарника у берегов до самого горизонта. Все оно как бы в роскошном, пышном обрамлении из гладких и блестящих зеленых листьев и пурпурных цветов, над которыми этажами возвышаются гигантские деревья в гирляндах разноцветных лиан — они придают пейзажу удивительную законченность. |
