– Мои люди делают колоссальную работу! Они разрабатывают, координируют, анализируют мельчайшие детали! Например трое моих специалистов только что закончили изучение архивных чертежей конструкции самолета этого типа с одной лишь целью – указать снайперам места в обшивке, под которыми проходят опорные металлические каркасы, и следовательно есть вероятность отклонения пули от курса. Вы понимаете что это значит? Мы рассчитываем вероятность отклонения пули для каждого запасного – подчеркиваю – запасного снайпера. А тут оказывается, что в салоне происходят еще какие-то чужие игры о которых мы даже и не знаем! Есть ли в салоне огнестрельное оружие? Отвечайте! – Гриценко повернулся к Красновскому.

– Я отказываюсь отвечать! – гордо сказал Красновский. – У нас есть свои секреты – вы же не включаете на весь штаб то, что звучит в вашем наушнике?

– Да сколько угодно! – Гриценко рванул микшер и зал заполнили множественные голоса, нахлынувшие тугой волной из динамика пульта. Разобрать что-нибудь было сложно – кто-то коротко переговаривался, кто-то шепотом вздыхал, кто-то диктовал цифры со странными интонациями – то взвизгивающими, то опускающимися в басовый регистр, и на фоне этого рыдала какая-то женщина, повторяя на разный лад: «Ой, что же это будет… Ой, что же это будет… Ой, что же это…» И Красновский и даже Крылов замерли – они готовы были услышать все что угодно, но не такую какофонию звуков. И вдруг на шипящем выдохе прозвучало властным голосом: «аноль!» – и тут же все голоса смолкли, а затем послышался выстрел, шумный удар и чей-то истеричный визг.

Смысл команды «ноль» знали все в штабе – Гриценко предупредил, что когда он произнесет «ноль» – это будет командой к началу операции внутри самолета. В принципе при благоприятной ситуации это команду мог дать любой из оперативников, но что означает «аноль»?

– Аварийное начало операции всеми силами со снайперской подстраховкой. – произнес Гриценко упавшим голосом, словно отвечая на незаданный вопрос. Что-то пошло не так. Что-то пошло аварийно не так. – он вдруг словно обмяк в своем кресле и только теперь стало понятно в каком напряжении он находился все это время. Но теперь было поздно думать, анализировать и отдавать приказы – ситуация вышла из под контроля и от Гриценко не зависело ничего.

* * *

Утро для Гека выдалось обычное – разминка, завтрак, первые занятия на тренажерах – всей тройкой, затем индивидуальные теоретические занятия, затем снова физическая тренировка… И тут Институт внезапно подняли по тревоге. Для Гека все началось в тот момент, когда он занимался на центрифуге. Занятия на центрифуге Гек не любил – он не выносил этого тошнотворного ощущения, когда терялись ориентиры, пространство вокруг исчезало и нельзя было сказать где верх, где низ, где юг и где север. Сердце, казалось, натужно гонит по жилам не кровь, а какую-то более плотную массу, что-то вроде расплавленного свинца – свинец заполняет руки, ноги, скапливается огромной тяжелой каплей в животе, перетекает по груди и давит, давит, пытаясь сплющить тело. За долгое время тренировок Гек уже научился переносить эти ощущения, тело реагировало привычно – сжавшись в комок, послушно ожидало окончания тренировки. Ускорение было двенадцатикратным – Зеф и Яна, переносившие центрифугу более легко, тренировались уже на двадцатикратном. Гриценко был очень недоволен Геком: «Боевые действия – твоя основная специальность, почему аналитик Зеф и техник Яна тебя обгоняют в тренировках на центрифуге?» Поначалу Гек терял вместе с ощущением пространства еще и ощущение времени, но вскоре он научился контролировать себя и свободно ориентировался во времени.