В сейфе были деньги, много денег… Увезли налетчики с собой в Гуляй-Поле сорок четыре тысячи рублей. Нестор был доволен: кони есть, деньги есть, осталось решить две задачи, после чего можно было выпить горилки за предстоящие успехи, – укрепить группу людьми и добыть еще оружия.

Днем устроили соревнования по стрельбе из винтовки-трехлинейки – прямо в степи, в открытом месте: кто больше набьет махоток – пол-литровых и литровых молочных крынок, – тот и победитель.

– Никого не зацепим? – оглянувшись по сторонам, спросил Чубенко.

– А что из того, если и зацепим? – Махно приподнял одно плечо, почесался о него щекой, взял из телеги винтовку, передернул затвор. Приказал: – Пантелей, ставь махотки!

Пантюшка Каретников выгреб из мешка, стоявшего там же, в телеге, несколько крынок.

– Сколько шагов отмерить, батька? – спросил он. – Пятьдесят, семьдесят пять или сто?

Махно довольно приподнял одну бровь: то, что его назвали «батькой», понравилось.

– Ставь сразу на сто.

– Не далеко ли?

– А чего мелочиться? Ставь!

Каретников подхватил махотки и потрусил в степь, в рыжеватое, выжженное солнцем пространство, на бегу считая шаги:

– Раз, два, три, четыре, пять…

– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять. – Махно хмыкнул.

Пантюшка досчитал до ста и остановился. Оглянулся на Махно:

– Как? Нормально будет или все-таки малость подсократитъ дистанцию? А?

– Ставь махотки.

Каретников поспешно поставил в рядок шесть крынок – сколько смог насадить на пальцы обеих рук и унести, столько и поставил, – и торопливо, мелкими спотыкающимися шажками потрусил обратно. Он даже еще не добежал до тачанки – не успел, – когда Махно поднял винтовку, повел стволом вдоль рядка красноватых, украшенных незатейливым орнаментом – орнамент местный, гончар обычно делает его либо щепкой, либо пальцем, – крынок.

– Стрелять будем, значит, так, – сказал он. – Каждому на руки – по пять патронов. Кто больше крынок расколотит – тот и победитель.

– А приз, батька? – спросил Пантюшка. – Обязательно должен быть приз.

– Приз будет такой… Двести рублей из Жеребецкого банка. – Махно прицелился и выстрелил. Сухо вживкнула пуля, рассекая горький степной воздух, крынка, стоявшая посередине рядка, разлетелась на несколько крупных черепков.

Пантюшка захлопал в ладоши:

– Браво, батька!

– Погоди, еще не все пули отстреляны, – осадил его Махно, выбил из казенной части стреляную гильзу, попахивающую кислой гарью, – еще не вечер… – Резким движением он послал затвор вперед, загоняя в ствол новый патрон.

Задержал в себе дыхание, зажал зубами что-то невидимое и, похоже, невкусное – одна бровь у Махно недовольно взлетела вверх, вторая, наоборот, опустилась, – и вторично нажал на спусковой крючок.

Над степью шевельнулся воздух, вторая крынка разлетелась на куски.

Пантюшка снова захлопал в ладоши, лицо его сияло радостью. Махно подумал о том, что нельзя быть таким открытым человеком, как Пантюшка: все, о чем он думает, написано на лице, все мигом вылезает наружу… А с другой стороны, кто любит скрытных людей? Никто. И Махно их тоже не любит.

Он выбил из казенника дымящуюся гильзу, небрежно сплюнул себе под ноги. Глаза его, способные в момент ярости высветливаться до водяной выгорелости, были темными. И одно плохо, и другое плохо…

Нужно что-то среднее между первым и вторым, между скрытностью, мутью и незамутненной открытостью.