-  … давно пора это решить. Мог бы вполне остаться и поработать еще, а мы с Маратиком прекрасно могли бы путешествовать вдвоем. - Голос жены проник в сознание неприятным диссонансом, и от этого Ширяев почувствовал невольное раздражение.

    -  По-твоему, я уже и отдохнуть не имею права? - Возникшее чувство определило интонацию, и Вика невинно обратила на мужа свои прекрасные карие глаза, словно говоря: «А что я такого сказала? Знаешь же, что я права, а еще и огрызаешься.»

    -  Конечно. Ты же так устаешь, - с неприкрытой издевкой произнесла она вслух. - Это другие могут работать без отдыха. Горбуновы вон уже переехали в самый центр. Сто пятьдесят квадратов, окна выходят на Кремль. Это я понимаю: мужчина!

    -  Дался тебе этот Кремль! Придет время, переберемся и мы. Не все же сразу! И давай лучше помолчим. Посмотри, какой здесь вид. В Москве такого в жизни не увидишь. - Ширяеву мучительно хотелось вернуть ускользающее настроение умиротворенности и единения с природой, но оно уходило безвозвратно, как полузабытое детство.

    Вика недоуменно огляделась. Подобно многим женщинам, она не была способна оценить красоту природы, и предпочитала ей нечто более материальное. Из-за этого непонимания ей захотелось сказать мужу что-нибудь обидное, однако на пустой поначалу прогулочной палубе начали постепенно появляться люди, и вести разговор на повышенных тонах стало неудобным. Вдобавок четырехлетний Маратик бодро подобрался к самому борту и теперь перевесился через леера, разглядывая с высоты разрезаемую лайнером воду.

    -  Марат! - предостерегающе вскрикнула Вика и повернулась к Ширяеву. - Даже за ребенком приходится смотреть мне! Мне и у плиты торчать, и стирать, а он приходит на все готовенькое, да еще жалуется, будто устал! Марат! Немедленно отойди от борта!

    Мальчик посмотрел на мать, понял, что сердить ее сейчас явно не стоит, и с сожалением направился к родителям. Из немногих занятых шезлонгов за ним с интересом следили выбравшиеся подышать свежим морским воздухом пассажиры. Почти все они еще только осваивались на огромном лайнере, и проводили время в барах, салонах и каютах.

    -  Симпатичный мальчуган, - заметил сидевший неподалеку полный мужчина средних лет.

    Вика счастливо улыбнулась, словно похвала относилась к ней самой. Впрочем, сына она любила сильно, и считала его самым красивым и умным ребенком на свете. Она искренне радовалась, когда на ее Маратика обращали внимание, а тем более - когда им восторгались.

    -  Марат, так ведь можно упасть и утонуть. Тебя даже спасти никто не успеет. - Она постаралась произнести это строго, но сын по тону матери понял: опасность миновала.

    Маратик прижался к Вике и спросил:

    -  Как - никто? А папа?

    -  И папа тоже, - ответила мать, и тихо, чтобы не услышали посторонние, язвительно добавила: - Разве твой папа хоть что-нибудь может?

    Ширяев вспыхнул, хотел сказать какую-то резкость, но посмотрел на жену и передумал.

    -  Тебя послушать, я вообще ничего не могу и не умею, - горько и еле слышно проговорил он.

    -  Неправда! Мой папа - cамый-пресамый, - возразил Маратик и, подтверждая это, залез к отцу на колени и обнял его, как обнимают дети: это мое и никому ни за что не отдам!

    Было что-то общее в обоих Ширяевых: серо-голубые глаза, курносый нос, слегка выдающиеся скулы. Вот только у старшего на правой щеке был косой шрам - осколочная память об Афганистане.

    Картинка была идиллической, и Вика, хотевшая было добавить что-то язвительное, осеклась и осталась сидеть с приоткрытым ртом.