Это была игрушка, а Франя и Бжозовская, мало видевшие свет и не знавшие, как за деньги можно сделать все и скоро, и прекрасно, крикнули обе от удивления, не узнавая Пальника. Все, что делалось здесь, держалось от них в тайне, и сюрприз так удался, что Бжозовская, останавливаясь перед крыльцом, перекрестилась даже.

— Что же это? Что же это? Господи Иисусе Христе! Колдовство, что ли, нечистая сила или сон! Да когда же это все сделалось? Или это не Пальник! Куда же мы заблудили?

У Франи текли слезы признательности, а личико приблизилось к раскрасневшемуся лицу Вацлава, и первый сердечный поцелуй слил их невинные уста.

На крыльце с железными столбами и затейливой решеткой дворня ожидала уже молодую барыню, а старшая из девушек подала ей домашние ключи, соль, хлеб и сахар: знаки занятий и ворожба будущности. Бжозося шла с открытым ртом за молодою четою и, хотя была необыкновенно удивлена, чуть не испугана, повторяла, однако ж, потихоньку:

— Как себе хотите, а могли все-таки сегодня ехать ко мне на полендвицу.

Снаружи уже домик нельзя было узнать, но внутри царствовало в нем изумительное великолепие, при виде которого Фране как-то неприятно стало, а Бжозовской грустно. Обе привыкли к простым деревянным стульям, таким же столам, к вымытому полу и шли несмело по коврам, навощенному паркету, среди зеркал, картин, разных вещей, цветов, переходя от изумления к изумлению.

— Да ведь это стоит миллионы! — говорила Бжозося, пожимая плечами. — А, Боже мой, этот человек совершенно разорился!

Вацлав обвел их кругом, показывал Фране все; наконец, отворил одни двери, и крик радости вырвался из уст молодой, которая кинулась к мужу на шею. Бжозося поднялась на цыпочках и, взглянув из-за плеча своей воспитанницы, крикнула:

— Ай, это колдовство!

Это была простая комнатка, совершенно похожая на ту, в какой жила Франя в Вульках: все принадлежности были в ней те же самые, окна точно так же выходили на двор и в сад, даже сюда были перенесены ее пяльцы, ее книги, ее цветочки, и один только великолепный молитвенник из черного дерева, с распятием из слоновой кости, как чужой, казалось, совестился стоять посреди простой мебели. На стене — новое изумление — висел портрет ротмистра в мундире народной кавалерии, снятый уже по смерти, хоть и тайком, но так удачно, что обе женщины, глядя на него, расплакались.

— А эти двери куда же ведут? — спросила Бжозовская, указывая на простые двери, еще запертые, на том именно месте, где в Вульках были двери, соединяющие помещение Бжозовской с комнаткой Франи.

— Потрудитесь посмотреть! — сказал Вацлав с улыбкой.

За любопытством дело не стало у Бжозовской: она подскочила, нажала ручку и, увидев свою, свою собственную комнату, в которой нашла уже и клубочки, и мотовило, и всю свою ветошь, снова крикнула:

— Чудеса! Чудеса!

И кинулась обнимать Вацлава, которому эта чистая радость вознаградила с избытком и труд, и старание скрыть до времени тайну.

— А клубочки разве перенесли из Вулек? — воскликнула она, подумав. — Право перенесли! Только не украл ли кто у меня пряжи?

— Я отвечаю за убытки! — сказал смеясь Вацлав. — А теперь, дорогая хозяюшка, просите к столу своего единственного гостя.

— Увидим его полендвицу! — шепнула тихонько Бжозовская.

Стол, накрытый на три особы, был великолепен, что немало затрудняло нашу старую приятельницу: горе ей было управиться с этими затеями, о каких она даже и не мечтала.