Достал из чёрного конверта полдюжины фотографий — в основном, небольшого формата (девять на двенадцать сантиметров). Тут же мысленно перенёсся в прошлое: вспомнил, как праздновал Новый год — в доме Нади Бобровой. Посмотрел на чуть размытое изображение танцующих Могильного и Фролович. Вновь рассмотрел наряд Светы Пимочкиной. Полюбовался на себя, лежащего на диване. Взглянул на глянцевую поверхность большого фото (восемнадцать на двадцать четыре сантиметра). Вот его я уже раньше видел: пять студентов на фоне новогодней ёлки (и эта дурацкая будёновка на голове у… меня).

Спрятал фотографии, окинул взглядом выложенную девушкой на тумбочке гору из книг. От заумных названий на корешках мне стало грустно. Невольно вспомнил о книге Островского. Решил: ей бы сейчас порадовался больше, нежели этой куче учёных трактатов. «С другой стороны, — попытался я оправдать поступок Пимочкиной, — читать книги по математике не так уныло, как газету „Правда“ или „Труд“. А „Советского спорта“ мне надолго не хватает». Разбуженные комсоргом мужики рванули к книгам (я тут же поверил в то, что советские люди — самые читающие люди в мире). Разочаровано вздохнули, заметив названия. Одарили меня сочувствующими взглядами.

* * *

Могильный и Аверин навестили меня во вторник. Ввалились в палату одновременно. От чего здесь сразу же стало тесно. Оба долго извинялись, что не пришли раньше. Оправдывались тем, что только в понедельник узнали, куда я «запропастился». Хотя я усомнился в их словах (не могли они не заглянуть в воскресенье вечером к девчонкам в первый корпус). Но озвучивать сомнения не стал: мне хватало и ставших с субботы регулярными визитов Пимочкиной (соседи по палате ждали появления комсорга даже больше, чем я: «подсели» на пирожки с ливером; а ещё Света приносила новости и запах духов).

Пашка и Слава набросились на меня с расспросами. Долго выпытывали подробности моих «приключений» в Пушкинском парке. Выдал им ту же версию, что изложил позабывшей обо мне девице следователю (неужто сбежала, наслушавшись моих комплементов?). Похожую историю они наверняка уже слышали в изложении комсорга. Потому парни не очень удивились моему рассказу. Спросили, откуда я взял кастет («Сам сделал?»). Поинтересовались, что я чувствовал, «когда умирал». Староста в очередной раз выдал историю о своём ранении — на Даманском. Сравнил Боброву с «подлыми китайцами».

Парни простояли около моей кровати больше получаса. Выпили полбанки компота, слопали по паре принесённых Светой часом раньше пирожков (не заметили недовольных взглядом моих соседей по палате). И рассказали новости. О том, что Надю Боброву исключили из института и из комсомола. А Пимочкина и Оля Фролович теперь проживали в комнате вдвоём — до следующего учебного года к ним никого не подселят. Пашка пожаловался на придирки Феликса. Тот на первом же занятии в новом году заявил Могильному и Аверину, что они могут не рассчитывать получить положительную оценку на летнем экзамене.

— Славке-то бояться нечего, — сказал Павел. — Он у нас герой — вышвырнуть его из института никто не позволит. А вот мне, чувствую, придётся туго. Да и ты, Сашок, готовься…

* * *

Я вспомнил фразу о «готовься», когда парни ушли.

Вздохнул: летом предстояло сдавать по высшей математике не зачёт — экзамен. Расставаться с повышенной стипендией не хотел. Потому уже заранее мысленно костерил Феликса. Ведь если Попеленский угрожал Аверину и Могильному, значит, «кусочек счастья» перепадёт и мне. Хотя мои ладони не потели при мысли о предстоявшей летом сдаче экзаменов. И уж тем более я не переживал за свои знания по математике. Почему-то нисколько не сомневался в их основательности.