С самого начала это возрождение мифических концепций в умах еврейских мистиков обеспечило связь с народной верой — ее движущими силами, проистекающими из простого страха человека перед жизнью и смертью, на который у еврейской философии не было удовлетворительного ответа. За свое пренебрежение простыми сторонами человеческой жизни еврейская философия заплатила высокую цену. Она закрыла глаза на ужасы, из которых растут мифы… Ничто так резко не противопоставляет каббалистов философам, как отношение к проблеме зла и демонического.

Веками евреи испытывали ужас: их преследовали и изгоняли, сжигали, заставляли принимать чужую веру и наконец столкнули в бездну Катастрофы. В ответ на постоянные катаклизмы воображение мистиков создало космогонию, вобравшую в себя еврейский исторический опыт. В символизме каббалы, в ее трагической догадке, что мир искажен, что всё не на своем месте, что и сам Бог в изгнании, Шолем увидел и подтверждение долгих мук рассеянного по земле народа Израиля, и утешение: надежду на возвращение. Одним словом, он увидел сионизм.

Из пламени: возвращение Гертруды Кольмар

Пер. А. Власовой

Но Он сказал мне: пророчествуй дыханию [жизни], пророчествуй, сын человеческий, и скажешь дыханию [жизни]: так сказал Господь Бог: от четырех ветров приди, дыхание [жизни], и дохни на убитых этих, и оживут они. И пророчествовал я, как повелел Он мне, и вошло в них дыхание [жизни], и они ожили, и встали на ноги свои — полчище великое весьма, весьма. И Он сказал мне… Кости эти — весь дом Израиля… вот Я открываю погребения ваши, и подниму Я вас из погребений ваших, народ Мой, и приведу вас в землю Израиля.

Мечта о воссоздании, о движении вспять: кто только не предавался ей за полвека, прошедшие после разорения Европы? Вот бобина истории — разве история не трагическое кино? — отматывается назад, и все эти горы пепла, зубы, кости, башмаки поднимаются, обновляются, срастаются — прах к праху, сустав к суставу — и обретают жизнь: череп превращается в подвижное лицо, на живой ноге расправляется искореженный ботинок, сухая кость наливается свежей силой. Видение Йехезкеля на поле костей.

Размах этой мечты сравним с «полчищем великим весьма, весьма». Кто или что встает из пепла? Племена, народ, цивилизация. Все несделанное, несвершенное, ненаписанное и непрочтенное. Дети, не решавшие задачек; плотники, не обстругавшие дверей для зданий, которые не достроили и не додумали архитекторы и инженеры. Ненаписанные буквы — буквы-зародыши, не вставшие в строй стихотворения, романа, философии — перекрывают этой мечте кислород, как черные тучи взвихренной гальки. Стая черных букв. как улетевший дым, заполняет ее небеса. Наряду с одинокими, улетевшими голосами.

То и дело, однако, мечта обретает плоть: из могилы выходит голос; живая душа продолжает диалог с историей. Есть Анна Франк, самый известный пример; есть летопись Варшавского гетто Эммануэля Рингельблюма; есть летопись Виленского гетто Ицхока Рудашевского, который начал свой дневник в 15 лет. Однако эти воскресшие голоса доносят до нас лишь голую хронику мук. В то время как видение Йехезкеля вопрошает о другом: как написал бы эту историю историк Рингельблюм, если бы эта история его не истребила? И какими были бы романы зрелой Анны Франк, ведь она несомненно стала бы романисткой?

Чудо обретения стихов Гертруды Кольмар в том, что к нам возвращается возмужавшее искусство.

Гертруда Кольмар погибла в Аушвице в сорок восемь лет; она успела обрести себя, но не успела прославиться; ее и по сей день можно считать неизвестной. Ее книга вышла в свет и получила отклик всего за два месяца до Kristallnacht — пресловутого погрома, прокатившегося по всей стране и известного как «Ночь разбитых витрин», — после чего пространство вокруг Гертруды Кольмар неуклонно сужалось, тесня ее к гибели.