Он добивал раненых ножом, глядя в тускнеющие глаза жертвы и не испытывая ни малейшей жалости.

Когда резал горло очередной девушке – в ушах звучал голос той, кто звонил ночью, обещая отправить Нюську в турецкий бордель.

Когда убивал парней – не испытывал ничего, кроме удовлетворения хорошо сделанной работой, стараясь лишь не забрызгаться кровью. Впереди – самое главное, нужно пройти через турникет и не вызвать подозрения у охранников. Если это возможно, конечно. Если их не сочли нужным предупредить.

Когда Зимин закончил свое страшное дело, комната была залита кровью и усыпана телами мертвецов. В живых в ней остались только Зимин, Прохоренко, в полуобморочном состоянии подпиравший стену, да два десятка автоматических дозвонщиков, все посылающих и посылающих свои ролики с угрозами на телефоны злостных неплательщиков, несчастных должников банка «Сельхозинвест».

Зимин бросил на пол опустошенный дробовик, не заботясь о том, чтобы стереть с него отпечатки пальцев. Зачем стирать, когда все и так ясно? Кто убил, зачем убил… Весь след стереть невозможно. Теперь – одним трупом больше, одним меньше – никакого значения не имеет. Теперь он – маньяк-убийца, которого попытается уничтожить каждый полицейский, попавшийся навстречу.

Зимин вдруг осознал, что по большому счету и не надеялся уйти после совершения акции. Все эти осмотры территории вокруг здания банка, размышления о том, как ему следует скрываться от правосудия, – лишь фикция. Обман самого себя. Подсознание прекрасно знало, что это дорога в один конец. Не зря ведь он оставил Нюське свою карту, сообщил ее пин-код, не зря написал завещание и оставил свои ключи от квартиры, захлопнув дверь, будто отрезая себя от прошлой жизни.

Зимин знал – назад он не вернется. И знал, что происходящее ненормально. Но ему было наплевать.

Когда у человека выдергивают из-под ног опору, он падает, если только не уцепится за что-то вокруг себя. Зимину цепляться было не за что. Его опорой были сестра и Нюська – часть его семьи, единственный близкий ему человек. И защитить он мог Нюську только так. По крайней мере – ему так казалось.

– Где находится договор моей сестры с банком? – спросил он так же спокойно, как и убивал.

– У…у…у Головченко! – выдавил из себя Прохоренко и судорожно вытер лоб. – У меня только копия. Не заверенная. Все у Головченко.

– Тогда веди меня к Головченко, – предложил Зимин, достал из кармана жилетки пистолет, клацнул затвором, снова сунул «макаров» в карман. – Учти, я стреляю без промаха, из любого положения. Если что – первая пуля твоя.

Зимин достал из кармана связку ключей, отпер дверь, придержал ее, проскользнул в образовавшуюся щель. За ним вышел Прохоренко, еще бледный, но уже вполне приемлемый на вид. Мало ли, почему человек бледнеет – может, с похмелья, а может, его понос прошиб – какое кому дело? Вид – приемлемый для использования в виде ключа-отмычки, в виде пропуска. Сойдет!

– Нам назначено! – Женщина, бедно, серо одетая, стояла возле двери, сжимая в руке сумочку, достойную помойки, и смотрела на вышедших из двери Зимина и Прохоренко. – Мы можем войти?

Рядом с ней мужчина в очках с дичайшими, толстенными стеклами в немодной оправе, седой, изможденный. На лице застыла вечная гримаса боли и страдания, будто изнутри его съедала какая-то болезнь. А может, и съедала. Оба смотрели на Зимина и Прохоренко с испугом, будто ожидали, что их сейчас ударят.

– Нет, – мягко сказал Зимин, с невольным сочувствием глядя на жалкую парочку. – Идите домой. Приема не будет. Сегодня.

– А как же?! Мы хотели расплатиться! Мы так устали! Нас мучают днем и ночью, вчера собачку убили! Зачем собаку-то убили! Она же ничего не сделала, ласковая была, добрая, а ей голову отрезали! Разве же можно так? Мы же не отказываемся платить, мы деньги собирали, мы же сказали – скоро отдадим! Мы на лечение мужу брали! Ну зачем же вы так поступаете?!

Женщина беззвучно заплакала, и Зимин окаменел лицом, не глядя на Прохоренко, которого ему очень хотелось удавить прямо тут, на месте.