Когда они вплотную приблизились к городской стене и громадным, окованным бронзой воротам, стало ясно, что почетный караул был им придан не для красоты. Купцы, нищие попрошайки, погонщики бычьих упряжек только успевали проворно расступаться в стороны, освобождая дорогу. Вот всадники и фургоны выехали на площадку перед воротами, и с надвратного бастиона приветственно грянули трубы. Привратники в высоких шлемах и полированных чешуйчатых бронях отсалютовали копьями, а толпа зевак отозвалась восторженным ревом.

Цирковая труппа тут же взялась за дело: на импровизированных движущихся сценах начались танцы и акробатические трюки, жонглеры соскакивали наземь и исполняли свои номера чуть не прямо посреди толпы.

Солнце ослепительно сияло на бронзовых створках ворот. Минуя их, Конан не мог удержаться от мысли, что въезжает в некий таинственный рай, сияющий неземным великолепием. Немалое впечатление произвела на него и толщина городских стен, а также обилие всяких оборонительных устройств и ходов, расположенных непосредственно за воротами. По ту сторону арки обнаружилась въездная площадь, но другого открытого пространства видно нс было — городские кварталы подступали к самым стенам этаким приливом глины и камня и сущим водоворотом зрелищ, звуков и запахов.

И еще Конан сразу понял, что не скоро отделается от ощущения ограниченного пространства. Город представлял собой перенаселенный улей, кишащий человеческий муравейник. Впрочем, примерно таковы были и все прочие города, в которых случалось бывать киммерийцу. Внутри обитали вроде бы те же оливковокожие, с резкими чертами стигийцы, но как же сильно они отличались от сельских работяг, на которых Конан успел насмотреться в дороге. Городской люд ходил в фесках и тугих тюрбанах, сандалиях и туфлях с кисточками, одежда же…

Глаза разбегались от вида всевозможных лохмотьев, равно как и долгополых рубах, тог, безрукавок, шелковых шаровар. А разговаривал здешний народ поистине на двунадесяти языках. Люди бесстрашно бросались наперерез всадникам, не обращая внимания ни на грозные копья, ни на цокающие копыта копей, и приветствовали цирк громкими криками восторга и изумления. Кроме стигийцев, здесь было полным-полно представителей разных народов.

Конан различил кочевников с Востока (их смуглая кожа имела сероватый оттенок), сплошь черных, как головни, уроженцев Кешана и Куша, курчавых шемитов и, конечно, коринфийцев, выделявшихся светлой кожей и правильными чертами лица. Вот что называется настоящая городская толпа! Разноязыкая, пестрая, вечно возбужденная и сварливая.

Прием же, который юга толпа оказывала бродячим артистам, только и можно было назвать мечтой циркача. Но сквозил во всеобщем восторге некий оттенок, который Конан никак не мог для себя понять и определить. Горожане вовсю хлопали в ладоши и валом валили вслед за повозками… и в то же время, казалось, смотрели на выступавших как бы с некоторой издевкой.

Так рассматривают плоды болезненного чудачества, безнадежно старомодные и достойные осмеяния. Подобное отношение Конану очень не нравилось и порядком его раздражало. И уж ни в коем случае не прибавляло ему желания играть мускулами и позировать, — он и так-то занимался этим без особой охоты, просто потому, что так полагалось, и иначе было нельзя.

С другой стороны, здешние жители вряд ли презирали его сильнее, чем он — их. Да в гробу он их видел, этих расфуфыренных, мягкотелых цивилизованных неженок, привыкших к жизни в четырех стенах. Что ему до их отношения? К тому же он видел, что его товарищи по труппе ни на что не обращали внимания, и их стремление удивить и понравиться оказалось заразительным, до некоторой степени передавшись упрямому киммерийцу. В общем, Конан терпел, наблюдая, как толпа становилась все гуще, а кривые узкие улочки — все непроходимей.