В конце концов, можно предположить, окружающая среда просто тихо отомрет за ненадобностью. (Я это наблюдение только подтверждаю; авторство принадлежит Барри Миду).
Диктат моды. Будто бы пародируя ту обманчивую свободу, которая нам здесь дозволена, заключенные с головой уходят в безудержный и абсурдный дендизм, алкая не столько хорошо одеваться, сколько пискнуть громче последнего писка моды, зафиксированного «Хиз» или «Таймом». Парики, шпоры, пудра, духи, купальные и лыжные костюмы — все на свете. Потом, так же внезапно, как расцвели, эти цветы уходят в тень; после обеда эстет обращается в аскета в драной самодельной дерюге (обряжать заключенных в такое тряпье посчитало бы ниже своего достоинства любое уважающее себя пенитенциарное заведение). По-моему, дендизм — это несбыточное выражение солидарности с внешним миром и с прошлым; реакция отторжения — декларация отчаяния, что подобная солидарность достижима.
Кухня. Кормят здесь невероятно хорошо. Сегодня, например, из длиннющего меню взял на завтрак жареные бананы, омлет в перечно-томатном соусе, сосиски, горячие блинчики и каппучино. На полдник — в компании с Барри Мидом и Епископом в келье у последнего — съел полдюжины великолепных устриц, кресс-салат, овсянку садовую с рисом полевым, холодную спаржу и на десерт dame blanche[22]со взбитой сметаной и гранатовым сиропом. Шампанское напрашивалось как никогда, но поскольку сотрапезникам моим спиртное было противопоказано, я затребовал «ульме» марокканскую минеральную воду. (Если уж нельзя шампанского, по крайней мере, приятно знать, что кто-то из-за тебя с ног сбился). Вечерняя трапеза — это для большинства заключенных главный за день акт социализации, и никто не торопится. Из множества возможностей, одна другой краше, я выбрал черепаховый суп; «сладкое мясо» на закуску; салат «королевский»; радужную форель, жаренную на открытом огне, на натуральных дровах; rehmedaillon[23]с соусом из красной смородины; жареную морковь, фасоль с миндалем и незнакомый мне мягковатый картофель; а на десерт — двойную порцию Wienerschmarm. (Вес набираю как никогда раньше, потому что никогда раньше не было возможности день изо дня есть так — или столь мало причин заботиться об открыть кавычки фигуре закрыть кавычки. Среди заключенных я слыву за вундеркинда — у них-то аппетит не лучше, чем следует ожидать у осужденных к высшей мере и вдобавок смертельно больных. На банкетах этих они настаивают из духа противоречия: «Так будем есть пирожные!») Камеры. Единственный общий фактор — сумасбродство вкупе с расточительством. Епископ, дабы поддерживать свое жреческое реноме, со всех сторон обложился церковной утварью; Мид забил комнату приставными столиками Армии Спасения (он снимает о них фильм); Мюррей Сэндиманн оказался падок на антиквариат (подлинный Баухауз). А я наконец последовал совету Мордехая и заказал перемену обстановки согласно своему вкусу. Из комнаты вынесли все, что только можно; я обхожусь койкой, столом и стулом, пытаюсь для начала облечь голые стены шелками и бархатом в воображении, пытаюсь решить. И нахожу, к вящей своей досаде, что так мне оно и нравится, как есть.
Приемные часы. Невзирая на свидетельство моего дневника, никто ни с кем подолгу вместе не бывает. В столовой и еще кое-где беспорядочные вербальные связи допустимы, но если встретишь кого-нибудь в библиотеке, коридоре и т, п., заводить разговор считается дурным тоном. Общение по большей части до предела формализовано. Если хочешь пообщаться, в порядке вещей послать с кем-нибудь из охранников записку, в которой часы общения четко ограничены. Слишком уж обостренно осознают все, что каждый час на счету. Слишком уж на видном мелете висит мишень, в самый центр которой вонзилась стрела времени.
Продолжение следует, возможно, завтра. |