— И куда их столько, засранцев чертовых, — буркнул он сквозь зубы.
Мина, открыв дверцу с правой стороны, помогла ему зафиксировать Крошку Билла, четвертое их чадо, лямками. Лямки крест-накрест пересекали нагрудник и защелкивались под сиденьем, куда Билл еще не дотягивался.
— Кого-кого? — без особого любопытства переспросила она.
— Детей, — сказал он. — Черт знает, куда их столько.
— Конечно, — отозвалась она. — Но это в Китае, правда?
Он признательно улыбнулся своей беременной супруге. Что Скиллимэна в ней с самого начала особенно восхищало — это стабильное непонимание всего, что б он ей ни говорил. Не в том даже дело, что она ничего не знала, — хотя не знала она поразительно ничего. Скорее, дело было в принципиальном отказе реагировать на Скиллимэна да и вообще на все, что непосредственно не способствовало толстокожему коровьему уюту здесь-и-сейчас. Моя Но, называл он ее.
Когда-нибудь в светлом будущем, надеялся Скиллимэн, она станет как две капли воды похожа на свою дахаускую матушку, из которой все человеческое ум, сострадание, красота, сила воли — вытекло, словно кто-то где-то выдернул затычку: живой труп фрау Киршмайер.
— Закрой дверцу, — сказал он. Она закрыла дверцу.
Красный «меркьюри» выехал из гаража, и микрорадиоустройство собственной конструкции Скиллимэна автоматически опустило створку ворот. Это свое изобретеньице он называл Миной.
Они вырулили на автостраду, и Мина машинально потянулась включить радио.
Скиллимэн на полпути перехватил ее толсто костное запястье.
— Не надо радио, — произнес он.
Запястье в увесистом цирконовом браслете отдернулось.
— Я только хотела включить радио, — кротко объяснила она.
— Робот ты мой, — сказал он и перегнулся над передним сиденьем поцеловать ее в мягкую щеку. Она улыбнулась. После четырех лет в Америке английский ее пребывал в состоянии столь зачаточном, что слов типа «робот» она не понимала.
— У меня есть теория, — проговорил он — Теория, что в перебоях этих виновата далеко не только война, как хотело б убедить нас правительство. Хотя война, конечно, усугубляет положение.
— Усугубляет?.. — мечтательным эхом отозвалась она и уставилась на белый пунктир, засасываемый под капот машины, быстрее и быстрее, пока не слился в сплошную грязновато-белую линию.
Он включил автопилот, и машина опять стала набирать скорость; выискав лазейку, перестроилась в плотно забитый третий ряд.
— Нет, перебои — это просто неизбежный результат демографического взрыва.
— Джимми, нельзя чего-нибудь повеселее…
— А еще думали, мол, график выйдет на насыщение, петля гистерезиса, туда-сюда.
— Думали, — несчастным голосом повторила Мина. — Кто думал?
— Например, Рисман, — ответил он. — Только они ошибались.
Кривая лезет и лезет вверх. Экспоненциально.
— А, — успокоилась она. Ей было почудилось, что он ее критикует.
— Четыреста двадцать миллионов, — произнес он. — Четыреста семьдесят миллионов. Шестьсот девяносто миллионов. Одна целая девять сотых миллиарда. Два с половиной миллиарда. Пять миллиардов. И вот-вот будет десять миллиардов. График летит вверх, как ракета.
«Работа, — подумала она. — Не приносил бы лучше он домой работы».
— Гипербола, не хрен собачий!
— Джимми, ну пожалуйста.
— Прости.
— Ради Крошки Билла. Не надо ему слышать, что папа так выражается. |