|
Болезни, исчезновения, сумасшедший авантюризм. И каждый раз каким то чудом выпутывалась. Но оказалось, что не каждый. Не каждый… – Андрей Львович? Андрей Львович, вы слышите меня? Гумилёв посмотрел на доктора. Судя по всему, он уже давно звал его. Или недавно. Гумилёв не слышал. Он находился не здесь. Не в этом страшном месте. Он находился со своей девочкой. Там, где она была живая, теплая, веселая, дурная, непоседливая, сорви голова, ее смех… Гумилёв сжал зубы, чтобы не завыть. Хотелось выть. Хотелось упать на пол и выть. Громко. Жутко. Больно. Как волк. Выть, скулить, рвать зубами всех, себя, хотелось убить себя. Перегрызть себе глотку. – Андрей Львович, вам лучше уйти. – Нет! Он сам не ожидал. Не ожидал своих слов, действий. Он быстро подбежал к Марусе, сорвал с нее провода и подхватил на руки. Она была очень легкой, почти невесомой. Кожа ее отливала голубизной, сквозь нее просвечивали тонкие вены. – Андрей Львович! Я вас прошу! Что вы делаете!? – Она живая! Живая, слышишь? Ты слышишь меня? Я не могу ошибаться. Я отец. Понимаешь? Я не могу ошибаться. Она не умерла. Доктор растерянно обернулся по сторонам, словно в поисках помощи. – Я чувствую. У меня есть сердце. Оно чувствует ее сердце и ее сердце – живое. Она спит. Она в коме. Я не знаю… Я не знаю, как объяснить, но я знаю, что она живая. Она просто устала. Она оживет, вот увидишь. Дай ей еще шанс. Дай время. Она оживет. Я к лянусь тебе, она оживет. Один день! – Гумилёв прижимал тело Маруси к себе, сжимая его все крепче и крепче. – Один день. Всего один день! Ее нельзя… нет… Нельзя… Она ведь живая. Она еще совсем ребенок. Гумилёв заплакал. Стоял и плакал, вздрагивая и всхлипывая, не думая ни о чем, не соображая, не стесняясь… Чего стесняться? Чего стесняться человеку, потерявшему дочь? Оставаться сильным? Ради чего? Ради кого? Оставаться мужчиной? Как может называться мужчиной человек, который допустил такое. Как он допустил такое? Как не уберег? Как не спас? Как? Он даже не заметил, что в кабинет вошли люди в военной форме. Не видел, как они говорили с врачом. Не видел, как двое из них остались стоять у входа, а еще двое направились к нему. – У нас есть распоряжение… – А? Что? – Гумилёв поднял на них обезумевшие глаза. – Кто вы? Андрей пытался разобрать, что они говорят, но слова пролетали мимо. Он только смотрел на их лица, смотрел на то, как шевелятся губы, корчась в неловких объяснениях. – Мы вынуждены забрать тело и поместить вас на карантин. – Чьё тело? – уловив обрывки слов, спросил Гумилёв. Один из военных кивнул доктору и тот поспешно вышел из кабинета. Гумилёв хмурил брови, морщил лоб, пытался прийти в себя и понять, что хотят от него эти люди. Двое у двери… Один перед ним. Еще один. Где еще один? Не видя ничего перед собой, Гумилёв отступил назад, крепко прижимая к себе Марусю. – Андрей Львович, простите, но у меня приказ. – Нет, – с трудом выговорил он. – Я не отдам вам ее. Губы онемели, как будто после анестезирующего укола. Холодные, влажные пальцы раздвинули ребра и сдавили сердце. Сначала слегка, как будто примериваясь, а затем – в полную силу. Дыхание прервалось. – Не отдам! Люди в военной форме что то говорили, беззвучно разевали рты, размахивали какими то бумагами. Гумилёв не смотрел на них. Он смотрел на родное, заострившееся, пронизанное прожилками лицо своей дочери. – Андрей Львович, что с вами? Воздух, подумал он, куда исчез воздух? Он пытался вдохнуть, но легкие не слушались. Грудь пронзила страшная боль – холодные пальцы, вцепившись в сердце, рвали его на куски. Я упаду, подумал он в ужасе, если я упаду, я же уроню Марусю… Из последних сил, уже ничего не видя вокруг, он тяжело, неуклюже опустился на колени и осторожно положил тело Маруси на пол. |
