|
«Я боюсь идти. Я не пойду. Мне страшно. Они заставят меня прятаться в темноте, а я боюсь темноты. Я закричу. Я буду кричать, кричать». Он ясно представил себе изумленное лицо матери, а потом ее ответ, исполненный холодной уверенности, как всегда у взрослых: «Не дури. Пойдешь непременно. Мы ведь приняли приглашение миссис Хенне-Фолкен». Но силком они его не поведут, это он знал, когда медлил на пороге, а нянины шаги, хрустя по замерзшей траве, удалялись к калитке. Он попросит: «Ты скажи, что я заболел. Я не пойду. Я боюсь темноты». А мать ответит: «Не дури. Ты отлично знаешь, что ничего страшного в темноте нет». Но он знал, что довод этот лживый: говорят же они, что и в смерти ничего страшного нет, а как боятся даже думать о смерти. Но силком отвести его на праздник они не могут. «Я буду кричать».
— Франсис, не отставай! — Голос няни донесся к нему через слабо мерцающий сад, и он увидел, как желтый кружок ее фонарика перескочил с дерева на куст, а потом опять на дерево. — Иду! — отозвался он с отчаянием, покидая освещенный порог; у него не хватило духа открыть свою тайну, положить конец умолчаниям между собой и матерью, потому что оставалась еще последняя лазейка, еще можно было воззвать к миссис Хенне-Фолкен. Это и поддерживало его, когда он ровными шажками шел через холл, очень маленький, прямо на массивную фигуру хозяйки дома. Сердце колотилось, но голосом он владел и сказал, старательно выговаривая слова: — Здравствуйте, миссис Хенне-Фолкен. Вы очень добры, что пригласили меня на праздник. Напряженное лицо, запрокинутое вверх, к ее бюсту, и это вежливое, заученное приветствие — сейчас он был похож на сморщенного старичка. Ведь Франсис очень мало общался с другими детьми. Как близнец, он во многих отношениях был единственным ребенком. Говорить с Питером значило обращаться к собственному отражению в зеркале — отражению, чуть искаженному изъяном стекла, похожему скорее не на него, а на того, кем ему хотелось бы быть, свободного от боязни темноты, незнакомых шагов, мелькания летучих мышей в залитых мраком садах. — Милый малютка, — сказала миссис Хенне-Фолкен рассеянно и тут же, взмахнув руками, словно загоняя стайку цыплят, ввергла детей в свою программу развлечений — бег с яйцом на ложке, бег на трех ногах, ловля яблок на кончик ножа — всё игры, сулившие Франсису унижения, но ничего худшего. А в перерывах, когда от него ничего не требовалось и он мог постоять в каком-нибудь углу, подальше от презрительного взгляда Мэйбл Уоррен, он обдумывал, как бы избежать надвигающегося ужаса темноты. Он знал, что до чая бояться нечего, и только садясь за стол в желтом сиянии от десяти свечек, зажженных на пироге по случаю дня рождения Колина Хенне-Фолкена, он до конца осознал неизбежность того, что его так страшило. Сквозь сумятицу разноречивых планов, вихрем закружившихся в мозгу, до него донесся с другого конца стола высокий голос Джойс: — После чая будем играть в прятки в темноте. — Зачем, — сказал Питер, поглядывая на смятенное лицо брата с жалостью и недоумением, — не стоит. Мы в это каждый год играем. — Но это же в программе! — воскликнула Мэйбл Уоррен. — Я сама видела. Я прочла через плечо миссис Хенне-Фолкен. Пять часов — чай. От без четверти шесть до половины седьмого — прятки в темноте. Там в программе все написано. Питер не стал спорить: раз миссис Хенне-Фолкен включила прятки в программу, никакие его слова не помогут их отменить. Он попросил еще кусок пирога и стал очень медленно пить чай. Может быть, удастся оттянуть игру на четверть часа, дать Франсису несколько лишних минут, чтобы собраться с мыслями, но и тут у Питера ничего не вышло — дети по двое, по трое уже вставали из-за стола. Это была его третья неудача, и опять, словно отражение образа, возникшего в чужом сознании, он увидел, как огромная птица заслонила лицо брата своими крыльями. |
