Мистер Ван-Уик, раскрасневшись, поднял голову из-под стола. Капитан Уолей в ярком свете лампы сидел неподвижно, одной рукой прикрывая лицо.

— И у вас хватило смелости?

— Называйте, как хотите. Но вы — гуманный человек, мистер Ван-Уик… вы джентльмен. Вы меня можете спросить, что я сделал со своей совестью.

Он замолчал и, казалось, задумался, не меняя своей унылой позы.

— Я начал с того, что в гордыне своей пошел на сделку с совестью. Я не мог быть откровенным даже со старым приятелем. Я не был откровенен с Масси. Я знал, что он меня принимает за богатого моряка, и не стал его разубеждать. Мне нужно было придать себе весу, потому что я думал о бедной Айви — о моей дочери. Зачем я воспользовался его несчастьем? Я это сделал — ради нее. А теперь могу ли я ждать от него пощады? Он использовал бы мое несчастье, если бы знал о нем. Он бы разоблачил старого мошенника и задержал деньги на год. Деньги Айви! А я не сохранил для себя ни одного пенни. На что я буду жить в течение года? Целый год! Через год ее отец не увидит на небе солнца.

Голос его звучал очень глухо, словно капитан был засыпан землей при обвале и вслух высказывал мысли, какие преследуют мертвецов в их могилах. Холодок пробежал по спине мистера Ван-Уика.

— И сколько времени прошло с тех пор, как вы?.. — пробормотал он.

— Это началось задолго до того, как я заставил себя поверить в такое… такое испытание… — с мрачной покорностью отозвался капитан Уолей, прикрывая глаза рукой.

Он не думал, что испытание было заслуженным. Он начал себя обманывать со дня на день, с недели на неделю.

Под рукой у него был серанг — старый слуга. Слепота надвигалась постепенно, а когда он уже не мог дольше себя обманывать…

Он понизил голос до шепота:

— Ради нее я решил обмануть вас всех.

— Невероятно! — прошептал мистер Ван-Уик.

Снова послышался страшный шепот капитана Уолея:

— Я не мог ее забыть, даже когда увидел знак гнева божьего. Как мог я покинуть моего ребенка, когда я ощущал в себе силу, чувствовал, как горячая кровь струится в моих жилах? Кровь такая же горячая, как и ваша. Мне кажется, что у меня, как у ослепленного Самсона, хватило бы сил разрушить храм над моей головой. Моей дочери тяжело живется… моему ребенку, над которым, бывало, мы вместе молились, моя бедная жена и я… Помните тот день, когда я вам сказал, что ради нее мне дано будет дожить до ста лет? Какой грех в том, что любишь своего ребенка? Вы это понимаете? Ради нее я готов был жить вечно. Я почти верил, что так и будет. Теперь я молю о смерти. Ха! Самонадеянный человек — ты хотел жить…

Глухое рыдание потрясло это могучее тело; стаканы зазвенели на столе, казалось, весь дом задрожал от крыши до основания. А мистер Ван-Уик, чье чувство оскорбленной любви проявилось в единоборстве с природой, понял, что для этого человека, который всю свою жизнь был активен, не существовало иного пути для выражения эмоций; добровольный отказ от борьбы, трудностей и работы ради своего ребенка был бы равносилен тому, чтобы вырвать горячую любовь к ней из его живого сердца. Нечто слишком чудовищное и невероятное, чтобы можно было это постигнуть.

Капитан Уолей не изменил позы, выражавшей, казалось, его стыд, скорбь и вызов.

— Я обманул даже вас. Если б вы не сказали этого слова «уважение»… Такие слова не для меня. Я бы солгал и вам. И разве я не лгал? Разве не собирались вы доверить мне свое имущество, отправляя его в этот рейс на «Софале»?

— Я ежегодно возобновляю для грузов страховку, — почти против воли заметил мистер Ван-Уик и удивился тому, как прокралась эта коммерческая деталь.

— Говорю вам — судно ненадежно.