Он демонстративно положил себе два куска жаркого. Зазвонил телефон.

— Я ухожу, — сказал доктор Марте. — Проследите, чтобы Люсьен съел десерт.

Он бросил салфетку на стол.

— Что ты делаешь во второй половине дня?

— Что я делаю? — повторил Люсьен.

Ему хотелось ответить: «Похищаю свою училку по математике».

— Иду на гимнастику, — прошептал он. — Вернусь, наверное, поздно.

Доктор вышел, и Люсьен отодвинул вазочку с вареньем и рисовый пирог, который старая служанка поставила перед ним.

— Мсье велел… — начала Марта.

— Знаю… Знаю…

— Вы ведете себя неразумно, мсье Люсьен.

— Да уж.

Он положил конец этим причитаниям, поднявшись в свою комнату. Там он позволил себе насладиться американской сигаретой. Отец запрещал ему курить, но тогда почему курил сам?

Развалившись в кресле, Люсьен перебирал свои обиды. И подумать только, чтобы задобрить этого гнусного типа, он подарил ему на сорокалетие шикарную зажигалку. Уж лучше бы оставил ее себе. Его сбережения понесли серьезный урон. А теперь ему грозят иезуитами! Разве это справедливо? И где же благодарность? А говорит: ты — мне, я — тебе. Я тебе делаю подарок, а ты меня упекаешь в тюрьму! Совершенно очевидно, что отец сам во всем виноват!

Половина второго. Для правдоподобия Люсьен взял свою спортивную сумку и пешком отправился в гараж Корбино, еще не открывшийся после перерыва. Корбино сидели за столом, неторопливо попивая свой кофе. Настоящая семья! И конечно же телевизор! Рядом с ними, на стуле, свернулся калачиком кот. Мадам Корбино пышет дородством и благодушием; ее дочь, Мадлен, сидит, обвив рукой шею зятя, который сосет трубку, рассеянно слушая Мурузи.

— Добрый день, Люсьен. Вы пришли к Эрве? Он наверху, у себя в комнате. Кстати, машина доктора готова. Пусть он заберет ее сам. У нас сейчас просто нет времени. Слишком много работы.

Люсьен знал дорогу. Он так часто сюда приходил! Эрве превратил свою комнату на третьем этаже в святилище спорта. Всюду фотографии пловцов, велогонщиков, дзюдоистов, некоторые из них с памятными надписями. Над кроватью, рядом с маленьким распятием, вероятно позолоченным, из-под которого торчала вся высохшая освященная самшитовая веточка, висела пара боксерских перчаток. По всей комнате в лирическом беспорядке валялись тренировочные костюмы, «шиповки» и журналы с изображением гоночных машин. На прикроватной тумбочке, на стопке альбомов с комиксами, стоял, словно пресс-папье, маленький грабитель в черной маске. Усевшись по-турецки на пол, Эрве предавался какому-то таинственному делу.

— Видишь, — сказал он, — готовлю маски.

Тут же вскочив, он развернул чулки телесного цвета.

— У сеструхи взял. Выбрал самые плотные.

Он поднес чулки к носу и, слегка запрокинув голову, закатил глаза, словно вдыхая невыносимой нежности аромат.

— Понюхай-ка. Моя сестра не кто-нибудь. Все ее вещи благоухают. Не строй такую рожу, старик. Ведь сегодня последний день карнавала. Имеем же мы праве немного повеселиться.

Он натянул чулок на голову, так, чтобы глаза оказались на уровне проделанных им дырочек, и взглянул на себя в зеркало.

— Неплохо. Я немного искромсал левый глаз, но ничего, сойдет. Теперь ты.

Люсьен неловко последовал его примеру и недоверчиво взглянул на себя.

— Мне сдается, что нас можно узнать.

— Выдумал тоже. Просматривается только форма носа и ничего больше. К тому же она вообще нас не увидит… Да, самое главное! Помни, что ты вообще должен помалкивать, потому что твой голос легко узнать.