Здесь по-прежнему можно жить.

Знаю. Но это не мое.

Джон Грейди встал и повернулся туда, где над горизонтом на севере вставало зарево от городских огней. Затем он подошел к своему коню, подобрал поводья, сел в седло и, подъехав к гнедому, схватил его за недоуздок.

Забери своего коня. А то он пойдет за мной, сказал он Ролинсу.

Ролинс подошел к Малышу, взял его за повод и застыл возле него.

Ну а где же твое, спросил он.

Не знаю. Не знаю, что стало с этой страной.

Ролинс промолчал.

Еще увидимся, дружище, сказал Джон Грейди.

Обязательно.

Ролинс держал Малыша, пока Джон Грейди не развернул Редбо и не двинулся в путь. Ролинс чуть присел, чтобы лучше видеть уменьшавшиеся фигурки коней и всадника, но вскоре они растаяли в темноте.

В день похорон в Никербокере было ветрено и холодно. Джон Грейди вывел своих коней на луг напротив кладбища, а сам сел у дороги и стал смотреть на север, где собирались тучи. Вскоре с севера показалась похоронная процессия. Впереди ехал старый катафалк-«паккард», за ним тянулась вереница пыльных, повидавших виды легковушек и грузовиков. У старого мексиканского кладбища машины остановились, из них стали вылезать люди. Те, кому было положено нести гроб, стояли у катафалка в черных полинявших костюмах. Потом, когда все собрались, они подняли гроб с телом Абуэлы и направились к кладбищенским воротам. Джон Грейди стоял на другой стороне шоссе и держал в руках шляпу. Никто из приехавших не обращал на него внимания. Процессия медленно двинулась за гробом. Замыкали шествие священник и мальчик в белом, который время от времени звонил в колокольчик. Тело было предано земле, присутствовавшие вознесли молитву, всплакнули, кто-то даже зарыдал, после чего все пошли назад, вытирая слезы и, помогая друг другу, обходить рытвины. Вскоре машины одна за другой стали выезжать с обочины на асфальт и удаляться на север.

Катафалк давным-давно уехал. Остался лишь небольшой грузовичок. Джон Грейди сидел у обочины и смотрел на него. Потом с кладбища вышли двое с лопатами на плечах. Они положили лопаты в кузов, сами сели в кабину, машина круто развернулась и тоже уехала. Джон Грейди встал, перешел через дорогу и оказался на кладбище. Он шел мимо старинных склепов, мимо небольших надгробий. На глаза ему попадались бумажные цветы, пустая вазочка матового стекла, Дева Мария из целлулоида. Он шел и читал знакомые имена на могильных плитах. Вильяреаль, Coca, Peйec. Хесусита Холгуин. Насио. Фалесио. Фарфоровый журавлик. Кедры, в кронах которых шумел ветер… А там, вдалеке, пастбища и холмы… Армендарес. Орнелос. Тиодоса Тарин, Саломер Хакес. Эпитасио Вильяреаль Куэльяр.

Джон Грейди остановился у свежей могилы, где еще не было ни плиты, ни знака. Он стоял с непокрытой головой, держал шляпу в руке и вспоминал женщину, которая пятьдесят с лишним лет трудилась на его семью. Она нянчила его мать, она заботилась о неистовых братьях Грейди, приходившихся его матери дядьями, которые давным-давно покинули этот мир. Джон Грейди называл ее бабушкой, абуэлой. Он попрощался с ней по-испански, потом повернулся, подставив мокрое лицо ветру, и на мгновение застыл, вытянув руки вперед. Было трудно сказать, пытался ли он сохранить равновесие, или пожелал благословить эту землю, или хотел как-то удержать этот мир, который стремительно уносился неизвестно куда, не обращая никакого внимания на богатых и бедных, старых и молодых, мужчин и женщин. Мир, которому не было дела ни до живых, ни до мертвых.

На четвертый день пути Джон Грейди переправился на коне через Пекос возле Иреана, штат Техас. На горизонте четко вырисовывались силуэты качалок нефтяной компании Йейтса. Механические птицы равномерно поднимали и опускали свои клювы. Казалось, кто-то вырезал их из железа, воссоздавая по преданиям облик первобытных птиц, которые водились в этих краях в те далекие времена, когда на западных равнинах разбивали свои вигвамы индейцы.