Мы с Ченом оказались по горло в воде, но Гусака это не взволновало.

Одного из пехотинцев резко развернуло к нам лицом. Я поначалу не сообразил, что именно вижу – соображалка моя прокрутила несколько холостых оборотов.

Но потом понял: я вижу ровный ряд дырок, пересекающих экоброню бедолаги от наплечника до подвздошья. Сквозь дырки виднелись беленькие ворота эллинга.

Второй пехотинец упал, где стоял, – его даже не крутнуло.

Заг, которому особого приглашения не требовалось, навел пушки примерно в ту же точку, куда только что пытались засадить по полному боекомплекту погибшие пехотинцы.

– Замрите, – еле слышно прошептал Гусак.

Стрекошвейка нас все-таки не заметила – уж больно увлеклась расстрелом этих двоих. Это ее единственное слабое место: будучи сама невидима, она не очень-то здорово засекает цели. Особенно в боковых секторах обзора.

И все равно эта дрянь небось посреди банановых зарослей уже целое отделение положила! И уж почти наверняка расчет той самой пушки, на которой мы все сейчас сидели…

Новая туча пепла взметнулась вверх и повисла в воздухе.

А вслед за тем вода в канале возле убитых пехотинцев всколыхнулась. Похоже, техномат вышел из укрытия полакомиться.

Я чуть не ахнул, когда половина тела одного из убитых пехотинцев на моих глазах растворилась в пустоте. Разумеется, вместе с экоброней.

– Огонь, – приказал Гусак.

Он снова принял командование – и правильно. Я слова не мог вымолвить от страха. Кроме того, у меня не было опыта в таких гнилых раскладах.

Все мы выстрелили почти одновременно.

Чен выпустил гранату, я – очередь из «Сьюздали».

Жахнули плазменные пушки – Заг мгновенно перебросил стволы из прежней точки прицеливания в новую.

Не стрелял только Гусак – ему было совсем несподручно, с водительского-то места.

Зато Гусак сразу же дал «вверх» и почти одновременно «самый полный вперед».

От такого обращения машина наша недовольно зарычала. И рванула так, что я едва удержался на скользкой от тины подошве гравилафета.

Над условно поврежденной стрекошвейкой мы прошли так высоко, что едва не зацепили перекрытия эллинга.

Ничего внятного я так и не успел увидеть. Единственное – я наконец понял, почему тела убитых операторов пушки исчезли бесследно.

И еще я понял, что бывают ходячие стрекошвейки. Которые оставляют неглубокие звездообразные следы.

Во всех тактических наставлениях, выпущенных до операции на Глокке, сообщалось, что техноматы с аморфной структурой перемещаться не могут в силу специфики своих свойств. Их, дескать, тогда сразу же можно будет увидеть, воздух вокруг них засветится, исказится и «оконтурит» движущийся техномат.

Какое там! Эта стрекошвейка замечательно двигалась, была снабжена дополнительным дезинтегратором, и при этом ее ровным счетом ничего не «оконтуривало».

Если так пойдет дальше, мы проиграем войну.

* * *

За нашей спиной растекались расстрелянные из плазменных пушек ворота эллинга.

Впереди все тонуло в клубах подозрительно красной пыли, подымающейся высоко-высоко и затмевающей солнце напрочь.

По бокам без движения лежали несколько наших в расквашенной экоброне. Вряд ли имело смысл останавливаться, чтобы проверить у них пульс.

В глубокой воронке с остекленевшими краями горел танк, развернутый кормой к Копям Даунинга.

«Эге, не одни мы пытались отсюда улепетнуть», – это было первое, что я успел подумать.

«Может, хоть эта пылюка нас прикроет?» – такой была вторая мысль.

И точно. Десантный катер, до отлета которого, если верить сладчайшему голоску, оставалось девяносто секунд, находился где-то там – в недрах завихряющегося красного бурана.