Возникло молчание, потому что он оглядывал стоящие неподалеку надгробия деятелей науки, искусств и даже редких, случайно затесавшихся в эту часть Ваганьковского погоста политиков.

– Надо ли так понимать, что теперь вы остались единственным человеком, который может…

– Не знаю, правильно ли поступаю?.. – Он снова отхлебнул. – Может, не стоило с тобой заговаривать… Но теперь ты должен меня доставить домой, а за это я тебе расскажу, что тогда, в пятнадцатом, произошло. Согласен? – Он подозрительно взглянул на меня. Решил, должно быть, что разговор не слишком дружественным получается, и я могу отказаться, и уже откровенно пожаловался: – Всему вот эта штука виной, – он качнул бутылкой у меня перед носом, – не терпится мне, как и обычному алкашу, приложиться… А к ним, – он снова мотнул головой в сторону семьи Орехова, которые тоже поглядывали в его сторону с явным нетерпением, – ехать не хочу. Официоза там много будет, да и говорить станут о другом, не о том, что бы мне хотелось сегодня вспомнить… Вот я и выбрал тебя. – Он уже едва не демонстративно отвернулся от семьи Ореховых, спрятал бутылку и даже руку слегка отставил. – Ты меня, к тому же, поддерживай, а то я ходить плохо стал по скользкоте, а сегодня, вишь, какие холода зарядили, зима же на носу… Поддерживай, а то хорош я буду, если грохнусь у всех на глазах.

– Все же, Вадим Палыч, семья вашего учителя и друга?.. – начал было я.

– Эх, молодежь, – почти рыкнул он. – Да я с ними, пока он умирал, уже столько времени провел, что по всем статьям – хватит! Ну, позвоню я им через недельку-другую, на девять дней схожу, помогу чем-либо, если им нужно… А сегодня – нет, не буду.

И мы пошли, я его поддерживал, он за меня цеплялся, и действительно, плохо шел, припадал на левую ногу так, что только пожалеть его оставалось. Сначала шли молча, я лишь попытался сориентироваться, чтобы понять, где находится автостоянка, не отправились ли мы ненароком в другую сторону?.. Но Дзюба был уверен, что ведет меня правильно.

Мы топали, хрустя свежими льдинками на тропинке, которая уводила нас в сторону от главного входа, здесь кладбище было не слишком официальное, на мой взгляд, более правильное, человечное. Он пару раз останавливался, прикладывался к своей бутылочке. Я его не торопил и не выказывал удивления, понимал, что он набирается решимости. Так и оказалось.

– Ты сам смотри, журналист, стоит ли это публиковать, и в каком виде? Мне-то уже все равно… Но тебе эта история карьеру может подпортить, если ты ее бездумно используешь, люди ведь не меняются, какими были всегда, такими и есть… Какие бы скачки в технике мы не совершали. Да и не поверят тебе многие. Либо кто-нибудь из тех, кто сейчас на самые верха административных пирамид забрался, может помешать. А ты и без того фантазером считаешься…

Говорил он отрывисто, не очень аккуратно, а я пожалел, что не захватил диктофон, с ним чувствовал бы себя уверенней, при деле и на работе, что ли, а не так вот – случайным собеседником впавшего в откровенность Дзюбы, который не любит садиться пьяненьким за руль.

Машина оказалась древнейшей, еще бензиновой, даже без аккумуляторного блока. Я такие только на выставке ретроавтомобилей и видел. К счастью, управление не слишком отличалось от обычного, можно было справиться, если постараться. Дзюба отдал мне ключи, плюхнулся на заднее сиденье, пояснил мельком:

– Не могу на переднем сидеть, всегда кажется, будто сам веду… Я ведь сейчас одинок, журналист, мне передоверить руль некому. Иначе бы не тебя, а кого из дочкиных мужей озаботил своей доставкой после похорон.

Я слегка оторопел, прогревая мотор, спросил, не удержавшись:

– Их что, много – мужей у вашей дочери?

– Дочерей много, целых три… Позови я кого-нибудь из девочек, или зятьев, пришлось бы мне на поминки отправляться… Вот и решил остаться в одиночестве.