Иван Тургенев. Контора
— Дедушка! а дедушка! — проговорил я. Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза. — Чего? — прошамшил он сиплым голосом. — Где тут деревня близко? — спросил я. Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего. — Деревня?.. да тебе что надо? — А вот от дождя укрыться. — Чего? — От дождя укрыться. — Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во… вот, как мимо леска пойдешь, — вот как пойдешь — тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь. Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался. — Да ты откуда? — спросил я его. — Чего? — Откуда ты? — Из Ананьева. — Что ж ты тут делаешь? — Чего? — Что ты делаешь тут? — А сторожем сижу. — Да что ты стережешь? — А горох. Я не мог не рассмеяться. — Да помилуй, сколько тебе лет? — А Бог знает. — Чай, ты плохо видишь? — Чего? — Видишь плохо, чай? — Плохо. Бывает так, что ничего не слышу. — Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй? — А про то старшие знают. «Старшие!» — подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика. Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки. Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке. — Чего вам надобно? — спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду. — Здесь приказчик живет… или… — Здесь главная господская контора, — перебил он меня. — Я вот дежурным сижу… Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита. — А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть? — Как не быть самоваров, — с важностью возразил малый в сером кафтане, — ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице. — С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! — раздался голос из соседней комнаты. — А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться. |
