– Ты знаешь доктора О’Доннелл? – спросила она. – Ту, которая меня назвала. А потом она ушла. Они все уходят, но обычно не навсегда. Ты должна ее знать. Она тоже сейчас Снаружи, – пояснила Каллиопа, словно Джемма могла не понять.

Девушка попыталась сглотнуть, но не смогла. Как объяснить ей?

– Я не знаю доктора О’Доннелл, – просто ответила она.

– А Пиноккио? – спросила Каллиопа. – Ты знаешь Пиноккио?

– Пиноккио? – Джемма решила, что реплика шутит, но та была абсолютно серьезна. Ее огромные глаза на худом лице сияли, словно луны, такие знакомые и одновременно чужие. Девушка вдруг осознала, что ни разу не услышала, чтобы Каллиопа пошутила или хотя бы сказала в насмешливом тоне.

– Пиноккио – это кукла, деревянный мальчик, – она перескакивала с одной темы на другую. В ее сознании смешивались реальность и вымысел, прошлое и настоящее. – Уэйн называет меня Пиноккио, и я помалкиваю. Не называю ему имени, которое мне дала доктор О’Доннелл. С этим нужно быть осторожнее. Если кто-то дает тебе имя, ты потом навсегда принадлежишь ему. Пиноккио хотел выйти Наружу и стать настоящим мальчиком.

Она снова перескочила на другую мысль. В потоке ее сознания не было системы, она не делила темы по степени важности.

– Кит съел Пиноккио, но тот развел костер в животе у кита, – она засмеялась, и Джемма отшатнулась от неожиданности. Это был не обычный смех – скорее скрежет пилы по металлу. – Устроил пожар, как в Хэвене. Прямо у кита в животе, вот здесь, – она указала на свой живот. Кажется, ей это казалось уморительным. – Уэйн объяснил мне, как это делается. И киту пришлось его выплюнуть. Когда пожар начался в Хэвене, я совсем не боялась. Не то что другие.

Расшифровка слов и мыслей Каллиопы требовала едва ли не физических усилий. Джемма хотела было объяснить, что Пиноккио – всего лишь сказочный герой, но передумала.

– Внешний мир большой, – сказала она вместо этого. – Гораздо больше, чем ты думаешь.

Каллиопа обняла колени и кивнула.

– Я знаю. Видела через забор и по телику. Но какая разница? Оно умирает, и это, и это, – она показала пальцем на трех реплик. – И это тоже, – она показала на себя. И, прежде чем Джемма успела сказать хоть что-нибудь, чтобы переубедить ее, Каллиопа продолжила болтать:

– Хэвен намного больше, чем это. Тут только крыло «А» уместилось бы. А еще там больше дверей и больше медсестер. Я не люблю медсестер, потому что они давали нам зеленые и синие таблетки, чтоб мы спали. Хотя некоторые ничего. Одна из девушек-солдат разрешила мне потрогать пистолет. – Она говорила быстро, жадно хватая воздух в паузах, будто слова были болезнью, от которой она могла избавиться. – В Хэвене нам не разрешают находиться с парнями из-за их пенисов и из-за того, как нормальные дети рождаются. Но на Рождество все по-другому, тогда бывает Отбор.

Мурашки побежали по шее и позвоночнику Джеммы. Тонкие светлые волосы на руках, за которые Эйприл дразнила ее Гусыней, встали дыбом, словно перья у птицы, поднятые ветром.

– Что ты имеешь в виду? Какой еще Отбор? – переспросила она, но Каллиопа не слушала. Она снова путалась в мыслях и историях, вываливая на Джемму все слова, которые столько времени держала в себе.

– Ты когда-нибудь использовала пенис, чтобы сделать ребенка? – спросила она, и Джемма впала в ступор, не в силах ответить. – Доктора все еще не знают, могут ли они. То есть можем ли мы. Ну, может ли оно. У Пеппер был ребенок в животе, но она потом порезала себе запястья, и они стали осторожнее с тех пор.