Эта мысль так развеселила меня, что я рассмеялась.

– Ты чего? – тотчас же откликнулся Вадик. Он так больше и не заснул.

– Ничего. Просто так.

– Вспомнила веселенькую ночь?

– Да нет…

– Ну а губернатор зачем тебе понадобился? Хочешь шашни завести, пока суд да дело? Заарканить сановного старичка? Чтобы он снял со своей лапы часы “Картье” и преподнес тебе за мастерское владение позой “Рыбы соединяют глаза”. Знаешь такую?

– Понятия не имею.

– Литературу нужно изучать.

– Это какую же?

– “Китайский эрос”, например.

– Ты, я смотрю, большой теоретик. Вообще-то, я не рассматривала старичка губернатора в контексте рыбы, но ты натолкнул меня на мысль…

– Значит, действуй, Маня!

– Приму к сведению, дорогуша.

Завтрак прошел тревожно. Ничего другого и не следовало ожидать. Все пассажиры оказались в курсе произошедшего ночью: известие о смерти старпома, который еще вчера за ужином как ни в чем не бывало восседал за столиком командного состава, распространилось с невероятной скоростью. Уже ставший традиционным Шопен в исполнении Владимира Горовица лишь подчеркивал скорбь момента. Изысканное и строгое фортепиано, ничего лишнего. Никто так и не оценил по достоинству шепердспай – запеканку, широко разрекламированную невидимым коком еще за ужином.

Ужин был вчера. А этой ночью многое изменилось. И все взгляды были прикованы к столу, за которым обычно сидел старпом. Но – никаких комментариев, чопорная английская сдержанность, только Аника, по-свойски чмокнув меня в щеку, сделала трагические глаза: тяжелое несчастье! (“Ун грав ассидент, ви?”). Я с трудом удержалась, чтобы не ответить ей: “Ле манифиг!”

Вторым по популярности объектом после стула старпома стала несовершеннолетняя Карпик. Все чрезвычайно боялись, что известие о смерти одного из членов экипажа травмирует девочку: до сих пор никто не знал, в курсе ли происшедшего банкир и его дочь.

Мне же не удалось переговорить с Валерием Адамовичем до завтрака: мы с Вадиком явились уже после того, как Сокольников и Карпик заняли свои места.

На протяжении всего завтрака в кают-компании царила тягостная тишина. Разговаривать на посторонние и легкие темы, типа морской болезни и предстоящей охоты на тюленей, не хотелось. Карпик, как всегда, ела отвратительно, ковырялась в запеканке, как курица, и ни на кого не поднимала глаза. Но за молоком (специально для дочери Сокольников заказал кипяченое молоко, и Карпик, мужественно морщась, размазала пенки по краям тарелки с недоеденной запеканкой) она наконец-то решилась.

– Интересно, папа, почему такая тишина? – на всю кают-компанию спросила Карпик. Ее голос прозвучал так неожиданно громко, что впечатлительная Аника уронила на пол вилку.

– Ты же знаешь, Карпик, – едва прошелестел в ответ отец. – Когда я ем, я глух и нем.

– Да, я в курсе… А тебе нравятся молочные пенки, Ева?

– Терпеть их не могу, – совершенно искренне сказала я.

– Я тоже. Папа, а почему сегодня не все завтракают? Тишина в кают-компании стала еще более зловещей, и все головы повернулись к нашему столику.

– В каком смысле – “не все”?

– Тот дядя, который сидел рядом с капитаном.

Вот оно, начинается! При всем своем уме Карпик еще ребенок, и неизвестно, как она отреагирует на известие о смерти старпома.