Пока переполошившиеся эмигранты сбегались на берег, Дик, а за ним Сэнд и Марсель пробрались в передние ряды и устроились впереди мужчин, которым были по пояс. Но, протискиваясь в толпе, они задели или толкнули кого-то из переселенцев. В частности, Фреда Мура, старшего из двух братьев, охарактеризованных Родсом как люди необузданные.

Фред Мур, рослый, крепко сколоченный парень, почувствовав, что его толкают, громко выругался. Это сразу же раззадорило Дика. Обернувшись к Сэнду и Марселю, он крикнул:

— Эй, вы! Осторожнее! Не толкайте этого джентльмена, тысяча чертей! Это вам ничего не даст! Мы ведь можем сзади смотреть поверх его головы.

Заявление, исходившее от крошечного человечка, показалось окружающим таким забавно-дерзким, что все разразились смехом. Здоровяк побагровел от злости.

— Молокосос! — презрительно бросил он.

— Благодарю за комплимент, ваша милость, хотя, признаться, у вас весьма невнятное произношение! — продолжал издеваться мальчуган. Фред Мур двинулся к нему, но соседи удержали парня, уговаривая не связываться с ребятами. Друзья, воспользовавшись этим, перекочевали на другое место, поближе к более покладистым людям.

— Ну подожди,— пригрозил ему вслед Мур,— я еще оборву тебе уши!

Дик, находясь на безопасной дистанции, смерил противника насмешливым взглядом.

— Для этого тебе понадобится лестница, старина! — заявил он с такой иронией, что все опять расхохотались.

Мур только пожал плечами. Дик, довольный, что за ним осталось последнее слово, перенес свое внимание на шлюпку, уже врезавшуюся форштевнем в прибрежный песок.

Причалив, Кароли спрыгнул в воду и укрепил якорь. Потом помог выйти пассажиру и ушел вместе с Хальгом и Кау-джером.

Говорят, что у огнеземельцев не развито чувство товарищества. Но в данном случае лоцман составлял счастливое исключение: даже в его взгляде, устремленном на сына и друга, сквозила любовь к ним обоим.

Его преданность белому человеку могла соперничать только с безграничной, но более сознательной привязанностью его сына к чужестранцу. Кароли был родным отцом Хальга, а их постоялец — духовным. Первый дал ему жизнь, второй развил в нем дремлющий интеллект.

Кау-джер отвечал молодому индейцу такой же любовью. Юноша стал единственной привязанностью, единственным существом, способным согреть его разочарованную душу.

Он не знал другой любви, кроме любви к этому ребенку, и альтруизма, общего, безликого, безусловного, всеобъемлющего, но которому скорее место в необъятном сердце Бога, чем в душе простого смертного. Может быть, именно оттого, что обычные люди имеют самое смутное представление об этой диспропорции, подобное чувство, несмотря на свою неземную красоту, лишь поражает, а не очаровывает их, и кажется совершенно нечеловеческим только потому, что превосходит их самих? Вполне возможно, что, чувствуя это своим обыкновенным сердцем, люди понимали, что на долю каждого приходится малая частичка любви, поделенной на всех, и что поэтому было бы гораздо приятнее, хотя и менее возвышенно, привязаться к отдельным личностям…

Пока трое друзей, обрадованных встречей, обсуждали между собой новости, эмигранты, столпившиеся вокруг Жермена Ривьера, сгорали от нетерпения узнать о результатах поездки. Со всех сторон сыпались вопросы, сводившиеся к одному: почему вернулась шлюпка, а не судно, чтобы взять на борт всех потерпевших кораблекрушение?

Оглушенный Жермен Ривьер поднял руку, требуя тишины. Затем, отвечая Гарри Родсу, единственному, кто задал разумный и краткий вопрос, рассказал о своем походе.

В Пунта-Аренасе он виделся с губернатором, господином Агире, который от имени чилийского правительства обещал помочь переселенцам. Но в данный момент в Пунта-Аренасе не было подходящего корабля, чтобы в один рейс забрать всех потерпевших. Оставалось запастись терпением, ведь эмигрантам пока ничто не угрожало — их обеспечили всем необходимым, по крайней мере, на полтора года.