— Это папино, — сказал он, — не новые, конечно, но чистые. Соседка постирала, так и лежит. Пожалуйста, возьмите. Мне оно велико, а папа его бросил…

 

Парень молча переоделся. У него было тело борца или боксера — мощные бицепсы так и ходили под бледной кожей. Лицо его было тоже очень бледное. Тюремная бледность! Хотя он в колонии работал, по его словам, на строительстве.

 

— Как вас звать? — спросил Ермак, когда вор переоделся.

 

— Иван Баблак. Непривычен я к фамилии-то. А кличка у меня была Волк. Надо забывать об этом. Буду жить, как все люди.

 

— Ложитесь, я вам постелил, — напомнил Ермак. Парень прилег поверх одеяла и закурил. Но ему не лежалось, хоть не спал четверо суток. Он опять сел и стал рассматривать комнату. Бедно здесь было, но чисто: недаром Ермак только что произвел генеральную уборку. Может, Баблаку после колонии показалось уютно. На всем еще лежал отпечаток духа Стасика. Несколько космических пейзажей по стенам, неоконченная картина на шкафу — что-то непонятное. Низкий стеллаж в современном стиле, который делал сам Станислав Львович. На стеллаже в причудливом сочетании стояло несколько книг, кувшин с отбитой ручкой, две глиняные кружки, бутылки из-под болгарского вина, горшочек с традесканцией, выдолбленная и высушенная тыква… На обеденном столе стоял самодельный приемник. Золотые руки были у этого странного человека. Ни в одном учреждении он не удерживался дольше двух-трех месяцев за отлынивание от работы, а дома готов был не спать всю ночь напролет, собирая какую-нибудь «игрушку». И он действительно не чинился, мог читать свою новую поэму какому-нибудь поклоннику его таланта десяти лет от роду, который и понять-то в ней ничего не мог, но был польщен вниманием. Призывал малограмотную соседку показать ей только что законченный ландшафт, изображающий «Мир двойной звезды». Соседка хвалила, вздыхала и робко советовала: «А если бы лебедей иль оленей нарисовать, все бы на базаре можно было продать». — «Меня окружают обыватели, — вздыхал Станислав Львович, — о, как я безмерно одинок!»

 

Как ни странно, ничего в этой комнате не было от матери Ермака, будто и не жила здесь никогда. Разве что пара платьев в ветхом шкафу да туфлишки со сношенными каблуками. А ведь она тоже, как и всякий человек, была целый мир!

 

Есть в мире этом самый лучший миг,

Есть в мире этом самый страшный час,

Но это все неведомо для нас.

 

Не об одной же водке она думала? Были наверняка какие-то мысли, чувства, мечты, надежды, которые не сбылись. И ничего не осталось, ни следа, даже в той комнате, где жила.

 

— Приемник-то действует? — спросил Баблак. — Иль тебе сейчас не до музыки? —

 

— Можно… — неохотно сказал Ермак. — Только тихонько: соседи уже легли.

 

Ермак включил приемник. Исполнялась любимая песенка Санди «Бригантина».

 

И с тех пор и в радости, и в горе,

Стоит лишь слегка прикрыть глаза,

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса.

 

— Хорошенькая песенка, только душу бередит, — сказал Иван. — А где это флибустьерское море?

 

Ермак хотел объяснить, но раздумал.

 

— Его уже нет, — сказал он только, — пересохло.