— Вот они здесь лежат, мои друзья… — тихо сказал Дмитрий Сергеевич, держа кепку в руках. — Но как же мне сказали, что сынок Ивана умер? Зачем?

 

— Тсс! — Рыбаков оттащил приятеля от братской могилы. Иван плакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Когда он немного успокоился, Рыбаков повел его в музей.

 

Там под стеклом лежало заявление Ивана Баблака, окрашенное кровью героя.

 

На другой день Иван Баблак был зачислен на судостроительный завод. Маляром. В цех коммунистического труда, мастером которого столько лет был старый судостроитель коммунист Рыбаков. Родион Евграфович Баблак работал на Этом же заводе заместителем главного инженера.

 

 

 

ФИЛИПП МАЛЬШЕТ

 

Воздух сух и зноен, небо помутнело—чувствуется близость пустыни Сахары. Мы где-то в районе Зеленого мыса. Устойчиво дует северо-восточный пассат, освежая не то что тело — самую душу. На па тубе толкотня, как на проспекте Ленина в нашем городе: смех, говор, песни. Каждый занят своим делом, но успевает обмолвиться с товарищем парой веселых словечек. Одни до этого рейса работали на рыболовных или китобойных судах — это старые морские волки, другие — вчерашние школьники и ног под собой не чувствуют от радости, что попали на океанское судно.

 

В штурманской рубке пыхтит над картами Фома Иванович Шалый — первый его рейс в океане. Я не раз заглядывал к нему в рубку. Иногда он улыбнется радушно и даст покурить из своей морской трубки. Рассказа от него не жди, молчалив феноменально, но слушает с удовольствием. Хорошо слушает. А другой раз хмуро глянет из-за своих карт, планшетов, журналов, в которых записаны пеленги, изобаты, время научных станций, и скажет:

 

— Ты, Санди, того… иди. Некогда!

 

Обычный рабочий день в океане. Ученые заняты своей работой. Все они разбиты по отрядам, по шесть-восемь человек. Начальник нашего гидрологического отряда — Мальшет, старший научный сотрудник — Елизавета Николаевна Ефремова (жена Фомы Ивановича). Некоторые ее зовут просто Лизонька; она не возражает. Старший инженер по приборам — Анатолий Бабушкин, грубоватый, но прямой, искренний человек. Три младших сотрудника, только в прошлом году закончившие институт. Они славные ребята, но уж слишком скалозубы, насмешливы. Самые молодые из ученых, а поотпустили себе бороды под Фиделя Кастро. И практикант студент-заочник Александр Дружников — это я. Всего семеро!

 

Работы у нас больше всех. Встаем в несусветную рань, когда больше всего хочется спать, и уже в шесть часов приступаем к наблюдениям. Океан хмур и заспан, небо еще заволочено облаками, утренний ветер срывает верхушки волн и обдает брызгами лицо, холодные капли попадают за воротник. Мы собираемся у наших лебедок, установленных по правому борту в носовой части судна, вблизи гидрологической лаборатории. Обмениваемся приветствиями, шутками. Елизавета Николаевна всегда ясна и светла. Никогда я не видел ее заспанной или с головной болью, не в духе, раздраженной. По-моему, она очень сильный душевно человек. Мужественный. Она, видимо, счастлива. Но все-таки какая-то тень скользнет порою по ее смуглому лицу, потушит на минуту блеск светло-серых глаз и спрячется в уголках рта. Следы пережитого. У кого их нет — на лице или в сердце!

 

Грохочет лебедка, змеится стальной трос. Мальшет не дает нам времени для раскачки — с места в карьер включаемся в работу. Скоро от лебедки начинает валить пар.