Керенский, Савинков, Ленин, Чернов, Троцкий, генерал Брусилов, генерал Алексеев… Он споткнулся на очередной фамилии, карандаш порвал тонкую бумагу, и Корнилов смял исписанный бланк в кулаке. Врагов набиралось гораздо больше, чем он мог предположить. И это не считая немцев, австрийцев и турков, с которыми Россия воевала. Их разведка шастала в войсках, как у себя дома, и точно так же на фронте шастали английские, французские, американские агенты под видом атташе, дипломатов, добровольцев и прочих авантюристов. С такими союзниками никаких врагов не надо. Его ненависть к ним вспыхнула с новой силой. Никогда ничего хорошего Россия от них не получала. Германцев, особенно нынешних, можно было хотя бы уважать как достойного противника, а вот союзнички… Ложь, лицемерие и запредельный цинизм сопровождали всё, к чему они прикасались.

И он не сомневался, что всё происходящее — их рук дело. Они всегда хотели смерти нам, России. И, пожалуй, в 1917 году у него гораздо больше шансов уничтожить всех этих ублюдков и выродков, по нелепой случайности или недомыслию императора заключивших сердечный союз с Россией, чтобы больнее ударить в спину.

Глава 2

Коломыя

Многое постепенно прояснялось. Память генерала всплывала какими-то смутными обрывками, ощущениями от того или иного человека или какими-то разрозненными фактами. Порой всплывали имена или даты, но этого пока было недостаточно, чтобы не вызывать подозрений. Придётся играть роль.

Ему за свою партийную и политическую карьеру приходилось играть довольно разные роли, но это всегда были именно его маски, он никогда не прикидывался другим человеком. Но генерал Корнилов слыл человеком весьма молчаливым и хмурым, что весьма упрощало задачу.

Штаб восьмой армии сейчас находился в Коломые, в непосредственной близости от фронта, и с запада то и дело доносились глухие разрывы снарядов. По телеграфу сюда стекались донесения от всех корпусов, и по коридорам штаба туда-сюда сновали ординарцы с пакетами документов. Обстановка напряжённая, нервозная. Многие откровенно паниковали, ещё бы, германцы прорвали фронт. Но Корнилов оставался хладнокровен.

Он пил чай у себя в кабинете, разбираясь с документацией, когда в кабинет вошёл какой-то хлыщ в казачьей черкеске и с лихо закрученными усами. По виду он сразу не понравился новому Корнилову, в каждом движении казака сквозила наглость. Даже в кабинет командующего армией он вошёл без стука, как к себе домой. Корнилов поднял на него тяжёлый взгляд.

— Ваше Превосходительство! Речь подготовлена, — преисполненный гордости, произнёс казак, протягивая генералу какой-то листок.

Василий Завойко, ординарец. Узнавание промелькнуло молнией, стоило только ему открыть рот.

— Потрудитесь стучать, когда входите в кабинет, — процедил генерал.

Завойко прищурился, едва заметно скривился, пытаясь утаить недовольство, но всё-таки вытянулся по стойке «смирно».

— Виноват-с! — выпалил он.

Корнилов протянул руку за листком и забрал подготовленную речь. Спичрайтеров всегда надо проверять, иначе они могут наворотить дел, а публика вымажет в грязи именно тебя, а не автора.

— Благодарю. Можете быть свободны, — сказал генерал.

Завойко явно ожидал чего-то другого, недоумевающе уставившись на Лавра Георгиевича.

— Н-но…

— Никаких «но», — процедил генерал сквозь зубы. — Вас вызовут, если вы понадобитесь, Завойко.

Он дёрнул плечами, словно обиженная барышня, но больше не смел возражать и вышел из кабинета быстрым шагом, а генерал наконец занялся подготовленной речью.

Писать речи Завойко умел, этого не отнять. По содержанию это было типичное патриотическое воззвание, наполненное пафосом и словами о Родине, чести и долге, которое, по его замыслу, Корнилов должен был произнести на каком-то из солдатских митингов.