Собаки, которых сильно любят, готовы прыгнуть выше головы ради своего хозяина. И Масюня, в наших совместных цирковых номерах это частенько доказывала, порой пускаясь в такие импровизации на арене цирка, что уже мне приходилось быть ведомым и ей подыгрывать.

Ладно. Что-то я расчувствовался, ударившись в воспоминания.

Странное дело, вроде практически ни о чём не сожалею, попав в новый мир, а про собаку вспомнил, и в глазах защипало.

Опять же, если разобраться — то после смерти родителей у меня, того Сергея Вяткина, не было никого, ближе и роднее Масюни.

Как она там сейчас?

Глава 5

— Трам-ти-ту-та тирьям-пам-пам пабам-пабам, — напевал я мотив циркового марша, бодро шагая из клуба к нашему дому.

Если что — эту мелодию я в своей жизни слышал больше раз, чем любую другую. Именно с неё всегда начинается цирковое выступление. А когда этих выступлений по два в день, а в дни школьных каникул и по три — четыре, то сами понимаете — наслушался я этого марша Дунаевского до сыта до отвала. К ней у нас, детей цирковых артистов, даже свой вариант слов был придуман: — Советский цирк ваще циркастей всех цирков.

То, что мне не светит стать великим плагиатором, про которых в моём мире были сочинены тысячи книг, я заподозрил ещё в «Адской собаке». Больно уж непривычно звучала местная музыка, впрочем, воспринимаясь мной без боли и мучений.

Про то, что в местной гамме шестнадцать полутонов, а не двенадцать, как в моём мире, я достоверно узнал буквально вчера. До сих пор мне как-то не до музыки было, а на слух и эта неплохо воспринималась. Но первое же знакомство с местным музыкальным инструментом — пятиструнным подобием мандолины большенького размера, расставило всё по своим местам.

Все мои знания музыки из прошлого — коту под хвост. Скажу больше — свои мелодии мне лучше петь, оставаясь в одиночестве. Федр, как-то раз услышал мои рулады, исполненные в душевой, и попросил больше не заниматься вокалом в его присутствии. Ну, так-то да, по местным меркам и с их-то непривычными музыкальными интервалами, я попросту «в ноты не попадаю». Причём сразу во все, кроме первой.

Короче, чувствую я себя в этом вопросе не менее странно, чем портной, пришедший со своим метром и узнавший, что все выкройки и лекала ему надо будет теперь рисовать не в сантиметрах и миллиметрах, а в дюймах и прочих непотребных единицах, чуждых его навыкам и пониманию, а ткань покупать в саженях, аршинах и вершках.

Впрочем, мало кто знает о том, что легло в основу музыки моего мира. Мы все привыкли к тому, что петь можно только так, как у нас принято и никак иначе, и даже помыслить себе не можем, что существуют другие варианты звучания мелодий и аккордов.

Мне когда-то тоже сложно было себе представить, что во всём виноват Пифагор. Этот грек, с помощью своих последователей — пифагорийцев, построил звукоряд исходя из любимой им математики.

«Две звучащие струны дают консонанс лишь тогда, когда их длины относятся как целые числа, составляющие треугольное число 10 = 1 + 2 + 3 + 4, то есть, как 1:2, 2:3, 3:4,» — утверждали они, и положили это утверждение в образование звукоряда. Того самого, которым в моём мире до сих пор пользуются все известные певцы и композиторы, считая это правильным и единственно возможным решением. Знакомые всем семь белых и пять чёрных клавиш рояля — наглядное отражение греческого звукоряда. К слову сказать, довольно примитивного и не самого благозвучного, но привычного уху обитателей Земли и математически выверенного. У нас, землян, всё было просто — аккорд мажорный, аккорд минорный и пара — тройка других, от них же образованных. Освоил это дело на гитаре, выучил десяток дворовых песен — и ты король шпаны. Здесь всё не так — четыре условно мажорных построения аккордов и столько же минорных.