|
Они перехватывали грузчиков, разрушали выставочные экспозиции, переворачивали ящики, чтобы добыть свежие метательные снаряды. Воздух вокруг Джека потемнел от книг, как если бы над головой пролетала птичья стая. Книги падали на мостовую, из них высыпались гравюры: портреты великих мужей, изображения осады Вены, чертежи горных машин, карта какого-то итальянского города, внутренности в разрезе, таблицы чисел, воинские учения, геометрические построения, человеческие скелеты в вызывающих позах, зодиакальные созвездия, рангоут и такелаж иноземной баркентины, схемы алхимических печей, яростные готтентоты с костями в носу, тридцать разновидностей барочных оконных рам. Вся сцена происходила почти без крика, как будто изгнание доктора для книгопродавцев — дело самое заурядное. Когда кучер щелкнул бичом, они напоследок бросили по книжке-другой и вернулись к тем разговорам, которые прервал доктор. Джек со своей стороны занял позицию почётного арьергарда за телегой с багажом доктора (к которому теперь прибавилось несколько случайно залетевших книг). Звонкое цоканье копыт и скрип колёс по булыжной мостовой райской музыкой ласкали его бродяжий слух.
Разъяснения Джек получил лишь несколько часов спустя, когда они, порядком отъехав от северных ворот Лейпцига, остановились в гостинице по дороге в Галле. К этому времени Элиза совершенно прониклась докторовым взглядом на события, равно как и его мрачной обидой. Она остановилась в комнате для дам, Джек — в комнате для мужчин; встретились в общей гостиной. — Он родился в Лейпциге, здесь учился самоучкой, здесь ходил в школу. — Так он самоучкой учился или в школе? — И так, и так. Его отец, университетский профессор, умер, когда он был совсем маленький. Он выучился латыни в том возрасте, в каком ты висел на ногах у висельников. — Забавно. Знаешь, я ведь пытался выучиться латыни, но сперва Чума, потом Пожар, всё такое… — За неимением отца он читал отцовские книги, а потом пошёл в школу. А ты сам видел, как с ним обошлись. — Может, у них есть серьёзные основания. — Джек скучал, а дразнить Элизу было развлечение не хуже любого другого. — У тебя нет никаких причин кусать доктора за пятки, — сказала Элиза. — Он из тех мужчин, которые способны завязать глубокую дружбу с особами прекрасного пола. — Видел я эту дружбу, когда он указывал на твои прелестные груди Лотару фон Хакльгеберу. — На то, вероятно, была причина — доктор плетёт ковёр из множества нитей. — И что за нить привела его на книжную ярмарку? — Несколько лет они с Софией убеждают императора в Вене учредить большую библиотеку и академию для всей империи. — Кто такая София? — Ещё одна из подруг доктора. — И на какой же ярмарке он её подцепил? Элиза отвечала шёпотом, едким, как царская водка: — Не говори о ней так. София ни много ни мало — дочь Зимней королевы. Герцогиня Ганноверская! — Мама родная! И как доктор очутился в такой компании? — София унаследовала его от деверя. — Как это? Он раб? — Он библиотекарь. После смерти деверя София получила библиотеку и доктора в придачу. — Но ему этого мало — он метит выше, хочет быть библиотекарем императора? — Сейчас лейпцигский учёный может и не узнать о книге, вышедшей в Майнце, и потому научный мир разобщён — не то что в Англии, где все учёные друг друга знают и принадлежат к одному Обществу. — Что?! Доктор хочет завести здесь английский обычай? — Доктор предложил императору издать новый закон, по которому все книгопродавцы на лейпцигской и франкфуртской ярмарках должны будут составлять описание каждой изданной ими книги и отправлять его вместе с одним экземпляром… — Дай-ка попробую угадать. |
