Вместо ответа Гончаров извлек из внутреннего кармана своего роскошного пиджака какое-то удостоверение и показал его Баранову. Так и держал удостоверение перед носом своего собеседника, пока тот читал, что же там написано, и когда Баранов дочитал до конца, с ним уже можно было делать все, что угодно. Вконец растерявшийся человек не способен ни на какие осмысленные действия. Гончаров спрятал удостоверение и отпил вина из бокала. Он сейчас был похож на удава, а сжавшийся в комок Баранов – на кролика.

– Мы не можем бороться с преступностью только законными методами, – сказал Гончаров. – Поэтому приходится искать помощников повсюду. И на самом дне, и на самом верху. И когда вы назначили мне встречу, я подумал, что оно и к лучшему.

– Я предполагал поговорить только о вашей работе в банке, – вяло попытался увильнуть Баранов.

– И об этом мы поговорим. Потом… А пока – о вас. Даже не о вас, а о вашей организации. Там интересные вещи творятся. Мы с одной стороны пытались подступиться, с другой – ничего не получается. А многого в происходящем просто не понимаем. Вы бы написали нам небольшой докладик, а?

– О чем?

– О вашей организации. Что делается там, откуда деньги приходят, куда уходят.

Баранов оглядывался по сторонам, будто высматривал пути отступления. А Гончаров был совершенно спокоен. Как будто твердо знал, что никуда теперь Баранов не денется.

– Я не могу.

– Почему? – без удивления в голосе осведомился Гончаров.

Это прозвучало так, будто он хотел сказать: другие-то могут, и у тебя, значит, получится.

– Ну, не могу. Это трудно объяснить… Я даже не знаю, как сказать… В общем…

Гончаров не стал дослушивать эту сбивчивую тираду до конца. Склонился к своему собеседнику и, глядя тому прямо в глаза, произнес негромко, но веско:

– Самая большая глупость, которую только может совершить взрослый человек, – это поссориться с некоторыми государственными структурами. Например, с нашей. Потому что после случившейся ссоры для человека начинается совсем другая жизнь. Карьера рушится, возникают какие-то непредвиденные неприятности, всплывают старые грехи, а к ним добавляются и новые, которых никогда вроде бы и не было, и все это растет, как снежный ком…

– Это ошибка, – пробормотал Баранов. – Я вам сейчас все расскажу…

– И человек потом жалеет о собственной несговорчивости, но поправить уже ничего нельзя.

Вконец растерявшийся Баранов уже не пытался ничего сказать, только оглядывался по сторонам, будто отыскивая кого-то в ресторанном зале.

– Вы не ошибаетесь, – спокойно сказал Гончаров. – Я пришел сюда не один, и в зале есть наши люди.

– Что происходит? – спросила Светлана. – Я ничего не понимаю.

Я тоже ничего не понимал. Все происходящее в зале мы снимали скрытой камерой. Прямо через зеркала. И столик, занятый Гончаровым и Барановым, находился всего в пяти метрах от нас. Совсем близко. Нас разделяло лишь зеркало. С той стороны зеркала – они, с этой – мы. Они нас не видят, мы их и видим, и снимаем. До некоторых пор все шло точно по сценарию, и вдруг началось что-то такое, чего не должно было быть. Сплошная импровизация. Причем импровизировать начал человек, который даже не подозревал, что он участвует в тщательно подготовленном спектакле. И вдруг – этакие фортели.

– Его предупредили, – высказал предположение Демин.

– Кто? – не поверил я. – Из посторонних о розыгрыше знает только его жена.

– Вот она и предупредила.

– Чушь! – замотал я головой. – Она же сама и написала нам письмо. Зачем ей все разрушать? Сама же хотела, чтобы мы разыграли Гончарова.