Однажды Беневский сошел на берег, уселся на новенькой деревянной скамейке около одного из крепостных фортов, вытянул ноги в расслабленной позе и стал любоваться окрестностями. Стояла пора «белого неба» – и дни и ночи были одинаково светлыми, безмятежными, очень ясными, лишь где-то часа в четыре после полуночи воздух наполняла слабенькая темнота, но это продолжалось недолго, минут через двадцать темнота снова начинала разжижаться. А вот сам воздух был плотным, густым от медового запаха сирени и цветущих лип. Ах, как вкусно пахли цветущие липы – особенно в вечернюю предзакатную пору. Воздух был таким тугим, что его, кажется, можно было, как засахарившийся мед, резать ножом.

Хорошо было. Даже двигаться не хотелось – ни руками шевелить, ни ногами, думать тоже не хотелось – хотелось только созерцать природу, ловить глазами солнце, которое никак не могло закатиться за горизонт, неподвижно висело в воздухе, да лениво втягивать в себя густой душистый воздух.

Маурицы просидел на скамейке более часа, потом поднялся и направился в гавань, где стоял «Амстердам».

Он уже почти добрался да парусника, оставалось пройти метров сто всего, как услышал за своей спиной тихий предостерегающий голос:

– Стой!

От такого голоса внутри обычно рождается холод. Беневский остановился.

– На корабль не ходи, – предупредил голос, – там тебя арестуют… Не бойся, меня прислал капитан Рейсдаль. Иди сюда!

Беневский оглянулся. За спиной никого не было.

– Сюда иди! – густые кусты сирени, нависшие над дорожкой, раздвинулись с тихим шелестом, в темном прогале мелькнуло лицо. Это был один из матросов парусника.

– Что случилось?

– Тебя пришли арестовать, Морис, – сказал матрос, – два солдата с ружьями и офицер, они сейчас находятся на корабле. В чем-то тебя обвиняют, в чем именно, я не знаю. Капитану учинили допрос, потом начали допрашивать команду, и капитан, улучив момент, послал меня на берег – предупредить. На «Амстердам» не ходи.

Все, начались новые испытания, их очередной виток. Маурицы сквозь стиснутые зубы втянул в себя воздух, раздосадованно покрутил головой.

– Ладно, – глухо проговорил он, – спасибо, что предупредил, брат. И особенное спасибо капитану Рейсдалю. Он – очень хороший человек.

Краски, которыми Беневский любовался всего двадцать минут назад, погасли, мир сделался тусклым, природа больше не радовала Маурицы. Он снова оказался на тропе испытаний. Куда приведет его этот путь, никому не ведомо, и в первую очередь самому Беневскому.

Холод, возникший внутри, усилился, распространился почти по всему телу, Маурицы почувствовал, что ему сделалось трудно дышать. Похоже, он опускался все ниже и ниже, из героев-офицеров корпуса Лаудона переквалифицировался в матросы тихоходного корыта, из вольнолюбивых дворян, имевших вкус к жизни, к путешествиям, к воинским приключениям, к дамам, сполз в изгои, преследуемые законом.

Было, над чем задуматься.

В ту же ночь Маурицы Беневский исчез из Кролевца. Утром двое солдат с ружьями, возглавляемые офицером, вновь появились на палубе «Амстердама».

– Где Беневский? – грозным басом поинтересовался офицер у капитана Рейсдаля, Франс Рейсдаль был человеком неробкого десятка, но в этот раз ему показалось, что вместо Беневского солдаты сейчас арестуют его самого, и он чуть было не дрогнул… Но не дрогнул, устоял, нашел в себе силы развести руки в стороны и доброжелательно улыбнуться:

– Не знаю.

– На ночь он сюда, на «Амстердам», приходил?

– Нет.

– Раз не приходил, значит – виноват, – такой вывод сделал офицер, свысока поглядел на своих солдат, – но из Кролевца уехать он не должен.