Парадные двери на другом конце зала открылись, и пятеро олдерменов — представляющие пять участков города — вошли и заняли места за длинным темным дубовым столом, по которому они в другие дни стучали кулаками во время споров. С ними вошло вдвое больше писцов и клерков, также занявших свои места. Как и ожидающая публика, олдермены и их служители были одеты в лучшие свои наряды, из коих некоторые не видели света с тех самых пор, как рухнула Стена. Мэтью заметил, что старый мистер Конрадт, надзирающий за Северным участком, с виду сед и болен, но опять-таки: он всегда так выглядел. Да, олдермен участка Доков мистер Уитеккер сегодня бледен и глаза у него запали, и краска сбежала с лица, а один из писцов рассыпал бумаги на пол, когда нервно дернул рукой. Мармадьюк Григсби ушел из прохода, а Мэтью задумался, что же происходит.

Наконец городской глашатай вышел на трибуну перед столом совета, набрал полную грудь воздуха и заревел:

— Слушайте все, слушайте все… — Голос у него сорвался, он прокашлялся — будто продули басовую трубу, и начал снова: — Слушайте все, слушайте все! Всем встать перед достопочтенным Эдуардом Хайдом, лордом Корнбери, губернатором королевской колонии Нью-Йорк!

Глашатай сошел с трибуны, и собрание поднялось. Из двери в шорохе кружев и шелесте перьев вышел… о нет! — шок! скандал! — вышла одна из потаскух Полли Блоссом, желающая, наверное, превратить торжественное собрание в посмешище.

Мэтью был потрясен до глубины души, как и все прочие. Женщина, по сравнению с которой ее мадам выглядела как принцесса нищих, в платье с желтыми лентами, в высокой лимонного цвета шляпе от солнца, украшенной вызывающей связкой павлиньих перьев, прошествовала мимо олдерменов с таким видом, будто она — как мог бы сказать Соломон Талли — хозяйка всего этого здания, черт его побери. На руках у нее были замшевые перчатки, поверх них — кричащие кольца. Развевались высовывающиеся из-под юбки ленты, в невероятной тишине клацали высокие французские каблуки по английской древесине пола. Шляпа и перья склонились под опасным углом над белоснежным и тщательно завитым париком, украшенным стразами, высотой чуть ли не до луны, отчего женщина казалась великаншей более шести футов ростом.

Мэтью ждал, что сейчас кто-нибудь заревет или бросится на трибуну, или вскочит кто-то из олдерменов в полном возмущении, или же сам лорд Корнбери влетит в дверь, красный от гнева, что его выход так испортила какая-то проститутка. Но ничего такого не произошло.

И действительно, эта распутница — Мэтью внезапно заметил, что она не плывет, как можно было бы ожидать от праздной женщины, а шагает тяжело и неловко, — подошла к глашатаю, который будто съежился, и от него остались только глаза и нос над воротником рубашки. И все равно никто не поднялся помешать ей. Она добралась до трибуны, схватилась за нее руками в перчатках, обратила к горожанам свое длинное, несколько лошадиное лицо в бледной пудре, и из красно-розовых губ донесся голос — мужской:

— Добрый день. Прошу садиться.

Глава пятая

Никто не сел. Никто даже не шевельнулся.

Из задних рядов послышался будто приглушенный удар басового китайского гонга. Рядом с Мэтью кто-то шевельнулся — это у Соломона Талли так отвисла челюсть, что мокрые от слюны новые зубы поползли прочь на своих креплениях. Мэтью, не успев подумать, протянул руку и задвинул их назад до щелчка. Но Талли, не замечая, таращился с открытым ртом на нового губернатора колонии.

— Я сказал: «Прошу садиться!» — повторил лорд Корнбери с нажимом, но от развевающихся павлиньих перьев некоторые из присутствующих почти впали в транс.

— Боже всемогущий! — шепнул магистрат Пауэрс, у которого глаза готовы были выскочить на лоб.