По пути в конце улицы я наткнулась на колодец, где горожане набирали воду. Покачав несколько раз рычагом, я добыла сперва капли, а затем и устойчивую струйку воды. Тогда я, скрючившись, заползла под кран, продолжая работать правой рукой и предоставив благодатному потоку омывать мое тело. Затем я повернулась другим боком и сменила руку. Напоследок я поплескала водой на обе руки, на бедра и ноги, на живот, вернее, на впадину, оставшуюся на месте живота. Вода переливалась серебром в лунном свете. Она была страшно холодная, почти ледяная, но это усиливало ощущение чистоты, свежести. Мне пришлось ускорить шаг, чтобы согреться и избавиться от охватившей меня дрожи. Я прошла мимо ряда лавчонок и вошла в церковь.

Здесь было множество людей. Они заполонили широкий центральный неф и молились, кто на коленях, кто стоя, кто зажмурившись и перебирая эти дурацкие бусинки, которые они используют, чтобы не сбиться со счета в молитвах, почти все склонили головы и опустили глаза или же пристально уставились на высокий алтарь позади хоров, залитый светом тысяч свечей, причем некоторые из них были очень большими. Воздух наполняли ароматы благовоний, хор выводил гимн, причем отвратительный ноющий звук песнопения то взмывал вверх, то угасал, гремели колокола, звенели цепочки кадильниц, сверкали драгоценные камни и золотое шитье на праздничном убранстве. Это был день Пасхи, и ни один из тысяч прихожан не замечал обнаженную женщину, крадущуюся по боковому приделу храма мимо скамей, мимо хоров и скользнувшую в часовню Богоматери. Полагаю, если кто‑нибудь и обратил на меня внимание, он принял меня за наваждение, насланное дьяволом.

Часовня Богоматери была погружена в полумрак. Здесь, за решеткой, никого не было. Я взобралась на небольшой алтарь и, подняв руки, подхватила статую. Пробормотав извинение, я опустила богиню на пол. На голове у нее красовалась корона из солнечных лучей – на самом деле, вовсе не золотая, а деревянная, покрытая сусальным золотом. Руки и лицо деревянного идола были искусно вырезаны и выкрашены, но другие части тела, скрытые одеждой от молящихся, оставались грубыми и необработанными. Лицо и руки статуи были из полированного дуба, слегка потемневшего с годами. Казалось, что кожа богини сделалась почти такого же цвета, как моя. Ее облачили в синий шерстяной плащ с капюшоном, в длинное черное платье и во что‑то вроде нижней юбочки из белого льна с кружевами – оказалось, правда, что это не юбка, а всего лишь передник. Прислонив деревянную куклу к колонне, я переоделась в ее наряд. Одежда пришлась мне впору – вряд ли юбка сошлась бы на мне, если б я не голодала целый месяц.

Влажные волосы я убрала под капюшон. Шерсть плаща согрела меня, дрожь улеглась. Теперь я испытывала голод. Я уже хорошо знала обряды этой нелепой религии: мне было известно, что лежит в маленькой шкатулке, стоящей позади масляной лампочки. Я быстро перекусила кусочками сухого бисквита, запив эту скудную пищу глотком вина из серебряной чаши и, хотя перепала мне всего горсточка, все же почувствовала себя лучше. Пора идти. На миг я заколебалась, но решив – почему бы и нет? – нацепила на голову поверх капюшона «золотую корону» и украсилась кольцами и серьгами богини.

Я пробиралась обратно к выходу из церкви по боковому приделу. Скомканный передник так и остался у меня в руках. И вот в самом темном уголке я лицом к лицу столкнулась с человеком со шрамом, с тем подлым мучителем, который занимался самоудовлетворением у меня на глазах, запихивая глубоко в меня свою трость – шипастую трость, скорее всего, черенок розы. Я тут же узнала его, и он меня тоже узнал.