Даже центральная лестница, изящная конструкция из тщательно уложенных белых камней, превратилась в груду мусора и грязи. Дом, крышей которого служили кроны огромных ив, напоминал каркас грудной клетки, лишенной плоти, и шесты медленно погружались в липкую грязь.

– Мама! – позвала она, но внутри дома царила тишина.

Охваченная страхом Танахайа попыталась отыскать путь в свое детское убежище, но, как если бы собственные воспоминания ее отвергли, поникшие ветви ивы оказались липкими, а листья остались в руке, когда она к ним прикоснулась, точно волосы с головы трупа. Чем дальше она углублялась в дом, тем меньше его узнавала, а двигаться сквозь удушающую жару и проваливающийся под ногами пол становилось все труднее. Всякий раз, когда она сворачивала, дорогу ей загораживал упавший ствол или беспорядочный лабиринт, в который превратился каменный узорчатый пол, будто смеявшийся над ней. Лишь мысль о том, что у нее есть какая-то причина быть здесь, что она вернулась за чем-то важным, заставляла ее двигаться дальше, хотя Танахайа уже не помнила, в чем она состоит.

Участок земли у нее под ногами растворился, и она покатилась в переплетение грязных корней, поджидавших ее, точно морское чудовище. Она упала на четвереньки и продолжала ползти к центру дома, месту, где ее мать ухаживала за огнем и пела мелодичные, успокаивающие песни, но корни ив извивались под ней, сворачивались и разворачивались точно змеи, и ей удавалось лишь медленно продвигаться вперед, ее ладони и руки до локтей стали скользкими от липкой грязи, глаза застилал жаркий жгучий туман.

– Мама? – Наконец Танахайа увидела камин, и ее охватила радость: он уцелел, единственная часть дома, не поддавшаяся разложению и гниению.

Камин оставался таким, каким его сделала и хотела видеть ее мать, чаша для огня из аккуратных белых камней, ритуальные предметы на деревянном резном столике, кувшины и кубки, связки успокаивающих и лекарственных трав, окружавшие ее в течение всего детства, вещи столь хорошо знакомые, что Танахайа, увидев их снова, почувствовала страстное желание вернуть давно ушедшие дни. Но в центре стола, словно мать поставила это туда лишь мгновение назад, стояло нечто – Танахайа никогда не встречала ничего подобного – яйцо из сияющего, гладко отполированного ведьминого дерева, жемчужно-серый цвет которого сочетался с дюжиной других столь изысканно, что все оттенки уловить было невозможно. Танахайе сразу захотелось взять и защитить прекрасный предмет. Почему мама оставила его здесь? Что ей делать? Все, что она здесь знала, изменилось – изменилось и разрушилось, – а эта загадка находилась прямо перед ней.

Неожиданно она услышала шум у себя за спиной – не шаги, но протяжный, хлюпающий, скользящий звук. И прежде чем успела увидеть, что там, земляной пол у нее под ногами снова подался вниз, она рухнула в горячую липкую темноту, и все остальное – дом ее детства, сияющее яйцо из ведьминого дерева и даже сама Танахайя – исчезло в удушающем забвении.

В те моменты, когда к ней возвращалась способность мыслить рационально, она понимала, что ее уничтожает какой-то яд, а не раны, которые уже начали заживать. Как и все зида’я, Танахайа обладала огромными резервами для борьбы с болезнями и ранениями, но с каждым днем все больше слабела. Она чувствовала, что какая-то мерзость у нее внутри пытается по крови добраться до сердца, точно дикие пираты на своих гребных галерах, плывущие вверх по реке, чтобы атаковать великий город. Танахайа знала, что пройдет еще немного времени, и она умрет.

«Однако яд, которым смазали стрелы и который ползет по моим венам, создан смертными. Если бы его сделали наши кузены хикеда’я, я бы давно проиграла сражение с ним».

Но то, что с ней случилось, выглядело бессмысленным: зачем смертные приложили такие усилия, чтобы ее уничтожить? Если бы в нее стреляли обычными стрелами, она могла бы предположить, что такова реакция испуганного браконьера, увидевшего нечто странное, – смертные, Дети Заката, склонны атаковать то, чего они не понимают, это известно всем зида’я.