Временное правительство, образованное в Варшаве, прислало к Мокотову полю генерала Шембека, начальника польской дивизии.

Константин обрадовался ему как родному. Он знал Шембека, и тот всегда говорил Константину добрые слова.

Они долго беседовали, но Шембек, обещавший Константину уговорить польские полки, бывшие при великом князе, остаться верными присяге, грубо предал цесаревича. Он подъехал к полкам, скомандовал им идти на Варшаву и, проезжая мимо Константина, лихо запел свой национальный гимн «Ещё Польска не сгинела».

Измены, коварство более всего оскорбляли и возмущали Константина, и голова его, едва прикрытая остатками волос, становилась всё более и более седой...

Через два дня к Мокотову полю подъехал старый рыдван, запряжённый двумя измученными клячами.

Огромный узел с национальными кокардами лежал на козлах, а в четырёхместной карете разместились депутаты от Временного польского правительства, пользовавшиеся сильным влиянием, — князь Адам Чарторыйский, граф Островский, князь Любецкий и профессор истории Лелевель.

Княгиня Лович, бледная и решительная, отказалась покинуть крохотную комнату, где депутаты были намерены провести непосредственные переговоры с великим князем. Она осталась сидеть и то словом, то жестом останавливала мужа, вспыхивавшего от беспримерной дерзости депутатов, или обращала к ним своё строгое лицо, умеряя их вызывающий тон.

Сурово держался Константин на этой встрече, всегдашняя его вспыльчивость уступила место ледяной вежливости.

Князь Адам, друг юного Александра, участник всех молодых увлечений покойного императора, когда-то горячо обсуждавший с ним проект конституции, заговорил первым.

Он сказал, что восставшая Польша считает себя вправе покориться русскому императору не безусловно, а только при соблюдении непреложных требований: если будет восстановлена конституция, данная Александром и урезанная Николаем, если к Польше будут присоединены области, ранее ей принадлежавшие, и если император Николай объявит полную и безоговорочную амнистию всем восставшим.

Лелевель долго распространялся насчёт политических и экономических свобод Польши с точки зрения истории, и, хотя княгиня Лович воскликнула: «Не слушайте этого человека, он предатель!» — Константин с терпением, ему не свойственным, выслушал всё до конца.

И лишь тогда, когда ему была предложена польская корона, если он перейдёт на сторону восставших, кулаки его сжались и он холодно ответил:

   — Император Николай — ваш и мой государь. А я здесь только первый подданный, и все эти вопросы может разрешить лишь его величество по своему высочайшему усмотрению...

   — Как вы смеете оскорблять великого князя подобным предложением? — закричала княгиня Лович, не выдержавшая тона депутатов.

Но Константин взглянул на жену, и она умолкла.

Депутаты поняли, что Константин никогда не пойдёт против своего брата, даже несмотря на всю его любовь к полякам...

Здесь было решено многое: поляки открывали дорогу войску русскому к границе России, выдали пленных, а Константин позволил польским полкам, ещё остававшимся в его подчинении, вернуться в Варшаву.

Вместе со своим огромным узлом с польскими национальными кокардами, предназначенными для Константина и его свиты в случае, если он согласится принять польскую корону и торжественно вступить в Варшаву, отбыли депутаты восвояси.

И от этой короны Константин отказался...

Потом было долгое отступление к границам России, невыносимая тоска и боль разочарования, затем снова вступление в пределы Польши уже в составе русских войск, двинувшихся на подавление восстания, кровавое сражение под Гроховом, когда полки Константина, бывшие в резерве, оказались в авангарде и были вынуждены принять бой, потом стены Варшавы, под которыми цесаревич не позволил главнокомандующему Дибичу штурмовать прекрасную Прагу.