Мы уже упоминали, что в дворцовом хозяйстве царило положительное хищничество, что можно было судить по одному тому, что сливок в год расходовалось на 250 тысяч рублей, а угля для разжигания щипцов парикмахерам на 15 тысяч.

Павел Петрович, в первый же день своего правления, уволил в отставку бывшего гофмаршала князя Барятинского и назначил на его место богатейшего и честнейшего человека, графа Николая Петровича Шереметева.

Недели через две по вступлении последнего в должность, государь обратился к нему с вопросом:

— Ну, как идут твои дела?

— Худо, государь, сколько ни стараюсь истребить все беспредельное и бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний об искоренении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности — не могу сладить… Все старания мои как-то ни ползут, ни едут…

Павел Петрович улыбнулся.

— Ну, так, надень, Николай Петрович, шоры, так и поедут скорее.

Этих слов было достаточно, чтобы Шереметев принял действительно меры еще большей строгости и ему удалось если не совсем искоренить зло, то уменьшить его до минимума.

Таков был император Павел Петрович, умевший и сам надевать шоры, где и когда следовало. «Строг, но справедлив!» — говорили о нем в народе.

VII

Приезжий

В самый день Крещенья 1797 года, ранним утром, к воротам одного из домов Большой Морской улицы, бывшей в то время, к которому относится наш рассказ, одной из довольно пустынных улиц Петербурга, лихо подкатила почтовая кибитка, запряженная тройкой лошадей, сплошь покрытых инеем. На дворе в этот год стоял трескучий мороз, поистине «крещенский».

Кожаный полог кибитки откинулся и из нее выглянуло молодое, красивое лицо мужчины, еле видневшееся из-под нахлобученной меховой шапки и медвежьей шубы с поднятым воротником; мех шубы и шапки был также покрыт сплошным инеем.

— Здесь? — спросил сидевший приятным баритоном.

— Так точно, ваше благородие, шестой дом, вправо, как сказывал бутарь… Карповичев… — отвечал ямщик, слезая с козел и обеими руками в кожаных рукавицах, ударяя себя по полушубку… — Ну и морозец… злыдня… — добавил он, как бы про себя.

Седок тоже вылез из кибитки и остановился в недоумении; видно было, что он не знает, куда ему идти, что он в первый раз очутился на этой улице Петербурга. Это отразилось на всей его фигуре, имевшей вид вопросительного знака.

— Да вот поспрашайте, ваше благородие, господина офицера… может они еще доподлиннее знают…

Из ворот дома, действительно, выходил армейский офицер.

— Позвольте обеспокоить вас вопросом, — обратился к нему приезжий.

— Что прикажете?

— Это дом Карповичева?

— Этот самый.

— А не известно ли вам, где тут проживает отставной гвардии полковник Иван Сергеевич Дмитревский…

— Квартира почтеннейшего Ивана Сергеевича, — отвечал офицер, — находится во дворе, первое крыльцо направо, во втором этаже.

Офицер поклонился и пошел своей дорогой. Приезжий бросил ему в догонку: «Благодарю покорно!» — и сунув в руку ямщика какую-то ассигнацию, захватил из кибитки небольшой дорожный мешок и быстро вошел в ворота.

Ямщик расправил ассигнацию, оказавшуюся пятирублевой, снял шапку, видимо по привычке, хотя давшего ему бумажку уже не было на улице, сунул ассигнацию за пазуху, потом еще раза два ударил себя по полам полушубка, сплюнул в сторону и взобравшись на облучек, крикнул:

— Ну, желанные!

Лошади повернули назад и шагом отъехали от ворот дома, под которыми скрылся приезжий.