- Не тревожьтесь, вашесыкородь. Уж я ваш вкус-то знаю! Жженный сахар капал в кипящий ром, а серебряный черпак в руке Севрюгина то и дело опускался в горящее варево, чтобы разлить его по уже подставленным офицерами кружкам.

- Ну, господа! - торжественно возгласил штабс-ротмистр. - А теперь, перекрестившись, поднимем чары за два десятилетия третьего Украинского!

И все, в том числе и Александр, осенив себя крестным знамением, принялись за горячим ром, сдувая вначале пламя. Александр ничего не пил, кроме легкого бургундского, а поэтому пряный, едучий, резкий напиток сразу обжег ему горло, и он снова закашлялся, как тогда, когда попытался курить. Уланы насмешливо били его по спине, по плечам, посмеивались, обещали, что "учение" непременно пойдет ему на пользу, коль уж среди егерей не довелось пить жженку. А после того, как каждый осушил по две кружки, принялись за поросят, за принесенную с полковничьего стола закуску, откуда ни возьмись на огромном блюде появился осетр, и Севрюгин важно сообщил гостям, что заранее был не намерен есть пескарей полковника и решил подзапастись рыбкой, пригодной для животов "благородных витязей".

Александр, по телу которого от головы до пят разлилась после выпитого рома приятная нега, поедая куски поросятины и осетрины, с умилением смотрел на шумящих вокруг него уланов. Он любил их сейчас, потому что знал, что они е г о т в о р е н и е, что эти "витязи" в войне с Наполеоном умирали за н е г о с улыбкой на устах, а поэтому он прощал им сейчас их панибратское отношение к себе, думая при этом: "Ну что ж, вкушу с ними из праздничной чаши - да и поеду восвояси, в лавру поеду. Это моя последняя встреча с полковым миром, и как же радует она меня!"

- Нет доскажи, доскажи ту историйку, Чернышов! - донеслось до сознания Александра. - Я, Федор Севрюгин, и все про-ч-чие ггспода офицер-ры очень даже знать хотят, как веселился бастард, а по-русски говоря, вы-выкблядок змия сего, Ар-ракчеева, будь-будь он неладен!

Александр, несмотря на хмель, окутавший его голову, встрепенулся. Аракчеев был его верным другом, ближайшим помощником во всех государственных делах, а поэтому Александру не хотелось, чтобы здесь говорилось о том, что могло бы задеть его самолюбие.

Но все уже повернулись к ротмистру Чернышову, красивому малому, посасывавшему, сидя на кровати, черешневый чубук.

- Так вот, господа, сами знаете, я недавно из отпуска вернулся, в самом Петербурге был, - заговорил ротмистр, театрально отставляя локоть, да и в Грузине черт меня занес - генерал Клейнмихель по-дружески Аракчееву пакет велел доставить. Так вот, побывал я в компании офицеров гренадерского полка, который пред светлыми очами Алексея Андреевича, по Волхову расквартирован...

- Ну, ну, короче, к Шумскому, к Шумскому переходи скорей! - перебил Чернышова Севрюгин, мигом почему-то протрезвевший, заметил Александр, и случавший рассказ Чернышова с затаенным сердцем.

- Перехожу, коли не терпится. Сей Шумский, надо бы вам знать, незаконно рожденный Настасьей Шумской, бывшей дворовой Аракчеева, от Алексей Андреича рожденный - бастард.

- Не бастард, а выблядок! - проревел упрямо Севрюгин. - По-русски выражайся!

- Ну, пусть по-твоему будет, - кивнул Чернышов. - Но сего мальчишку Аракчеев любил страшно, а поэтому при содействии государя, осыпавшего милостями грузинского негодяя, Мишель Шумский был скоро проиведен во флигель-адъютанты, хоть и рос сызмальства величайшим озорником и прямо мерзавцем, ибо избалован был. Справедливо ли сие?

- При нашем царишке вполне справедливо, ибо у него о справедливости представления свои, - веско изрек кто-то из офицеров.

Александр сидел сам не свой. Краска стыда покрыла его лицо, но он слушал с жадным нетерпением, а Чернышов продолжал:

- И вот сей Шумский в Петербурге.