Священник подошел к семерым осужденным и ударил каждого из них в грудь, что означало, что нечестивые еретики изгоняются из сообщества живых.

Беснующаяся толпа не унималась и осыпала несчастных оскорблениями и проклятиями.

В это время к алтарю приблизился епископ. Осужденные уже взошли на помост, и их привязали к столбам.

Когда епископ произнес последние слова молитвы, послышался треск загорающихся фашин; толпа вновь завыла:

– Смерть еретикам! Смерть еретикам!

И вдруг над площадью раздался голос одного из осужденных. Эль Тореро сразу узнал его. Молодому человеку было не более двадцати пяти лет. Он был знатен, красив, богат, имел положение при дворе.

Бедняга кричал:

– Я не еретик! Я верую в Бога! Пусть ответят перед Богом осудившие меня… Я прошу…

Но его голос уже заглушил многотысячный хор монахов, распевающих псалмы.

Пламя костра подобралось к осужденным и своим горячим языком лизнуло ступни несчастных, а затем принялось жадно пожирать их плоть.

– Ужасно! Ужасно! – шептал Эль Тореро, закрыв глаза. – Какое же преступление мог совершить этот несчастный? Я знал его: он был весельчаком и любил жизнь; его ждало блестящее будущее.

Он говорил сам с собой, но внезапно услышал чей-то тихий шепот. Это Фауста, о присутствии которой он ненадолго позабыл, внушала ему:

– Он совершил то же преступление, которое замышлял и ты… Ты будешь, как и он, осужден; как и он, ты будешь казнен… если мне не удастся тебя вовремя остановить.

– Преступление? Какое преступление? – спросил Эль Тореро.

– Он увлекся еретичкой и женился на ней.

– О! Я понимаю!.. Жиральда – цыганка!.. Но ведь Жиральда – католичка!

– Она цыганка, – жестко сказала Фауста, – она еретичка… по крайней мере, все так считают – и этого вполне достаточно.

– Она крещеная, – отбивался Тореро.

– Пусть покажет свидетельство о крещении… Но нет, она этого сделать не сможет. А если бы даже и смогла, все равно, жила она как еретичка. – Говорю тебе, этого вполне достаточно. Ты мечтаешь соединить с ней свою судьбу – ну что ж, с тобой тоже обойдутся как с еретиком!

И она показала на костер.

– Но какой же негодяй издает такие законы?

– Твой отец.

– Мой отец! Опять! Что же это за кровавый зверь дан мне в отцы проклятой природой?!

Как раз в тот момент, когда он произносил эти слова, с балкона одного из пышных дворцов, возвышавшихся по сторонам площади, донесся громкий шум. Балкон этот (как, впрочем, и в доме Фаусты) до сих пор был безлюден. Но вот его застекленные двери широко распахнулись, и показалась толпа вельмож, знатных дам, священников и монахов.

На балкон вынесли одно-единственное кресло, и к нему подошел некто, перед кем все расступились; он спокойно сел, а все остальные, не переступая балконного порога, встали за его спиной. Этот человек поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком о кулак; взгляд его, ледяной и пронзительный, рассеянно скользнул по пылающему костру и по вопящей толпе.

Не отвечая на возмущенный и яростный крик Тореро, Фауста подошла к нему почти вплотную; глаза ее горели, и громко и властно она бросила ему в лицо роковое:

– Твой отец!.. Так ты хочешь знать, кто твой отец?..

Принцесса стала словно выше ростом; она была так величественна, так уверена в своей силе, так холодна и неумолима, что Тореро мгновенно понял все; сраженный страшным открытием, он, запинаясь, пробормотал:

– О! Что вы собираетесь сообщить мне? Фауста еще ближе придвинулась к нему, взяла за запястье и повторила:

– Ты хочешь знать своего отца?.