Низкий, слегка хрипловатый голос: это у нас семейное... такие губы до самой смерти... и даже в день похорон...

Когда процессия доползла до кладбища, водоворот толпы столкнул меня с Амалией Фердинандовной. Она двигается по-рыбьи бестолково и плавно. И по-рыбьи горестно поджаты губы. Перебирает невидимыми плавниками... есть у нее, наверное, жабры... вместо воздуха прозрачная жидкость... вот почему трудно дышать... вот почему душно...

На ее щеках две дорожки от слез. Она вытирает глаза и зачем-то еще улыбается:

- Извините меня, я нечаянно! Это так само собой получается, если я плачу, то обязательно улыбаюсь. Я боялась похорон в детстве, и мама учила, что бояться стыдно, и нельзя улыбаться. Леночка такая красивая и выглядит, как живая! Мне страшно, что она не совсем умерла, а ее закопают в землю. Я знаю, так думать грех, Бог накажет меня за это,она на секунду замешкалась со своим платком, и по щекам ее потекли ручейки,-извините меня, извините! - в потоке людей она уплыла в кладбищенские ворота.

Нелепое существо... загребает руками воздух, как рыба плавниками... а может и не воздух... вместо воздуха жидкость, горячая прозрачная жидкость...

Опять чепуху сочиняешь. Смотри лучше вниз под ноги, а то нос разобьешь!

Смотрю, смотрю вниз... под ногами красная почва, под ногами много следов... козьи, птичьи, собачьи, медвежьи... ага, вот они, вот следы чугунного человека... глубокие черные лунки... одна... две... и там, за воротами, тоже...

Стоп, я сошел с ума... идти по таким следам... зачем мне этот чугунный... лучше уйти отсюда... уйти подобру-поздорову.

Толпа всколыхнулась и втащила меня в ворота.

Гробы уже плыли к могилам, рядом с ними мелькала лысина Одуванчика.

Казалось бы, в этот день ему лучше бы вести себя тихо -так нет, он из кожи лез, чтобы быть на виду, и добился в этом успеха.

По дороге на кладбище он, то забегая вперед, то отставая к хвосту колонны, и используя школьников как посыльных, заставлял часть публики убыстрять шаги и собираться в тесные группы, а других, наоборот, идти медленнее. Невзирая на бессмысленность его приказаний, они выполнялись, и еще до вступления на кладбище, Одуванчик, по сути, единолично заправлял церемониалом, полностью оттеснив и председателя райсовета, и партийных секретарей, которые, в общем, и не хотели официально руководить похоронами, но время от времени пытались командовать исключительно по привычке.

Места, где кому стоять у могил, распределял Одуванчик, и выступающих объявлял тоже он, выкрикивая имена высоким отчаянным голосом, иногда срываясь на хрип.

Ораторы выступали один за другим, и с какого-то момента я перестал их слышать, словно им кто-то выключил звук, как надоевшему телевизору, чтобы они не тревожили мертвых своими выкриками.

Взамен криков проступило обычно неслышимое. Звуки толпы -шепоты, вздохи, всхлипывания, отдельные негромкие фразы -стали слышны отчетливо, приобрели особую значимость.

Каждый звук не случаен... у каждого есть объем, есть своя форма... звуки-кубы... звуки-шары... воздух их не уносит вдаль, и они громоздятся кругом... невидимо, плотно заполняют пространство... растет, растет все выше невидимая постройка из звуков... поднимается к самому небу... все глубже уходит под землю... осторожней дыши... бесшумней... как громко шелестит ткань... не шевелись... затаись...

Закрытый гроб Крестовского гипнотизирует зрителей. Сотни глаз глядят на него неотрывно, ждут: вдруг зашевелится крышка... у каждого есть это "вдруг"... а вдруг и вправду в гробу пусто... и майор тут, в толпе, где-нибудь в задних рядах, и граненый его подбородок что-то высматривает, выщупывает... вон стоит у решетки ворот... неподвижный, чугунный... продавливает под собой землю...

Плывут лиловые пятна, и прячется в них чугунный.