– Вернер, с тобой все в порядке? – спросил Борн.

Гейзенберг только рукой замахал. Йордан попытался было продолжить, и тут Гейзенберг расчихался опять. Глаза его покраснели и слезились. Он был в отчаянии.

– Дже-апчхи! -хана... – пробормотал он, повернувшись к аспирантке, – займись тут... мне надо выйти... чертова – апчхи! –сенная –апчхи! – лихорадка...

– Но коллоквиум... – заикнулся кто-то.

Гейзенберг встал.

– Вы – апчхи! – можете сказать Планку, чтобы – га-га-апчхи! – проваливал к дьяволу и забирал с собой де Бройля и его волны материи. Апчхи! Нет, пожалуй, и Бора – апчхи! – тоже с его идиотскими прыжками электронов. У меня – апчхи! – уже аллергия на них. Апчхи!

Пошатываясь, Гейзенберг добрел до порога, выдавил дверь и исчез в коридоре. Джехана осталась на несколько минут, сделав в блокноте пару заметок, потом вышла следом за Вернером.

В Будайене не было минаретов, но квартал внутри крепостных стен изобиловал мечетями. С высоких древних башен раздавались сильные голоса муэдзинов, призывавших к молитве.

– Молитесь, молитесь! Лучше молиться, чем спать!

Прижавшись к мрачной каменной стене, Джехана слушала выкликания муэдзинов. Слова влетали ей в одно ухо и вылетали через другое. Она смотрела на труп, валявшийся у ее ног. То был мальчик, старше ее на несколько лет, и она уже видела его в Будайене, хотя и не знала по имени. В руке девочки был зажат кинжал, которым она его и убила.

Вскоре трое человек протолкались через толпу, собравшуюся у входа в переулок. Они мрачно воззрились на Джехану сверху вниз. Один был полицейским, другой – кади, который помогал в толкованиях старых исламских законов и приспосабливал их к велениям современности, третий – имамом, как раз проводившим молебен в старой маленькой мечети неподалеку от восточных ворот Будайена. В пределах стен карманники, шлюхи, воры и головорезы могли жить, в общем, как им вздумается. Любая смерть в Будайене не привлекла бы особого внимания в остальном городе.

Полицейский был высоким, крепкого сложения мужчиной, с густыми черными усами и сонными скучными глазами. Но даже в нем мало-помалу пробудилось любопытство: он работал в Будайене пятнадцать лет и никогда еще не задерживал столь юную убийцу.

Кади был молод, тщательно выбрит. Он как мог тянул время, не желая подчиняться имаму. Неясно было, как решать дело – по светским или религиозным установлениям.

Имам ростом даже превосходил полицейского, но был заметно уже в поясе и плечах, хотя и не аскет. В квартале его знали, как сторонника здравого смысла в разрешении повседневных проблем. В земных усладах он себе не отказывал, чтоб не сказать – сибаритствовал. Имама случай с девочкой тоже озадачил.

Бородка у него была коротко подстрижена и уже успела поседеть. Ласковые карие глаза прятались в морщинках, избороздивших щеки и лоб. Как и полицейский, имам некогда был обладателем завидных усов, но те дни давно миновали; ныне он казался добрым мягкосердечным дедушкой. Это было не так, но имам считал, что пользоваться подобной репутацией для его должности полезно.

– Дочь моя... – начал он хрипло. Имам был рассержен. Он предпочитал разъяснять верующим сложные места священного Корана, а не расследовать жестокие убийства на улицах. Такое зрелище представлялось ему совершенно возмутительным и, хуже того, безвкусным.

Джехана посмотрела на него, но имам больше ничего не сказал.

Она отвернулась и уставилась на убитого ею мальчишку.

– Дочь моя, – повторил имам наконец, – скажи, это ты убила несчастного мальчика?

Джехана несмело подняла глаза на старика. Она была плотно затянута в паранджу, хиджаб и бурку: видны были только темные глаза да длинные изящные пальцы, все еще сжимавшие нож.