— Скоро белые ночи, — сказал Никольский.

Маша встала коленями на подоконник, прижалась к стеклу и чуть не упала, отшатнувшись: на улице хлопнул выстрел, эхо гулко ударилось в окна.

— Не трогай! — прикрикнул на жену Кунгурцев, видя, что она пытается распечатать заклеенную на зиму форточку.

Пока он оттаскивал ее от окна, Никольский ринулся в прихожую, выскочил на площадку и застучал сапогами по лестнице. Вспугнутые коты прыскали из углов, бесшумными прыжками уносились вверх, на чердак.

— Петя! Куда? Вернись! — кричала вдогонку сестра.

Он не отвечал. Да, он надругался над мертвой головой, зато теперь спасет живую.

Грудью толкнул дверь подъезда, выбежал на улицу. В проясневшем небе стояла белая луна, ветер утих. Справа, шагах в двадцати, Никольский увидел накрененную карету с тускло-золотым австрийским орлом. Рядом лежал на земле человек, над ним склонился другой. Услышав шаги, он выпрямился.

— Я секретарь австрийского посольства барон Кобенцель. Вы здесь живете? Это наш посол, граф Хотек. Нужно занести его в дом…

СРЕДИ ПРИЗРАКОВ

Подполковник Фок, распространяя вокруг себя сладкий дух шампанского, начал излагать Шувалову новую версию: претенденту на польский престол выгодна война между Россией и Австро-Венгрией, это приведет к ослаблению обеих держав, поделивших между собой Речь Посполиту, и тогда… Иван Дмитриевич слушал, не в силах вымолвить ни слова. Бред затягивал, как водоворот. Вдруг вынырнула, поплавком закачалась на поверхности его собственная фамилия: Путилин. Чуть погодя опять: Путилин, Путилин. Это капитан Лундин докладывал Шувалову, что сегодня днем Левицкий зачем-то приходил сюда, в Миллионную, здесь у него было назначено свидание с начальником сыскной полиции Путилиным.

— Зачем они встречались в такой день, и не где-нибудь, а на месте преступления? Что у них за секретные дела? — высказывал свои сомнения Лундин.

Что касается Фока, он, как подполковник, смотрел на вещи шире и глубже.

— Мы все, ваше сиятельство, — говорил он, — упустили из виду, что скоро поляки будут отмечать грустный для них юбилей…

— Какой? — перебил Шувалов.

— На будущий год исполняется сто лет со дня первого раздела Польши между Россией, Австрией и Пруссией. Наверняка есть горячие головы, готовые залить жертвенной кровью алтарь этого юбилея…

Левицкий, не слушая, встревал, рвался сообщить что-то про шулеров, которых он якобы всегда самолично бил канделябрами — да, канделябрами их, по мордасам, по мордасам! Фок зловеще ухмылялся. Вот-вот, казалось, из этого бреда поднимется и махровым цветом расцветет блестящая догадка: он, Иван Дмитриевич, в сговоре с Левицким задушил фон Аренсберга, чтобы спровоцировать войну с Веной, возродить Речь Посполиту в границах 1772 года, а в итоге самому сделать блестящую карьеру и стать шефом тайной полиции при польском короле. А что? Между прочим, вполне в певцовском стиле.

— Так ведь вот же он, Путилин! — удивился Фок, словно только что заметил Ивана Дмитриевича. — Вот мы у него и спросим…

У Шувалова задергалось левое веко.

— Вот сейчас мы его спросим, — ласково говорил Фок, — о чем это они здесь тет-а-тет совещались, голубчики. А?

— Да вы что? — взревел вдруг Шувалов, грохая кулаком по столу. — Вы пьяны, подполковник? Или головой ушиблись? Какие еще претенденты! Что вы мелете? Вон отсюда!

— Ваше сиятельство, — начал оправдываться Фок, — вы же сами, ваше сиятельство, говорили про польских заговорщиков…

— Вон! — неистовствовал Шувалов, зажимая ладонью непослушное веко.