— Еще и улыбается, сволочь! — прошептал Сыч.

— Дурак! — сказал Иван Дмитриевич. — Своих не узнаешь?

— Слава богу, — с некоторой опаской приближаясь к нему, говорил Левицкий, — что вы здесь. А то вначале хотел домой к вам ехать. Ночью мы так неожиданно расстались…

— Я тебя куда вчера посылал? — оборвал его Иван Дмитриевич.

— Куда посылали, туда и пошел.

— А в Яхт-клуб каким ветром занесло?

— Счастливым, Иван Дмитриевич. Не окажись я там, так мы с вами ничего и не поняли бы. Вы ведь не знаете, кто на меня жандармов навел. Так ведь? Мы расстались так внезапно, я не успел объясниться.

— И кто?

— Гогенбрюк. Слыхали о нем?

— Барон Гогенбрюк?

— Да какой он барон! Отец у него всю жизнь в Праге кнедликами торговал… Он же нарочно все рассказал про меня подполковнику Фоку. Ну, что я, так сказать, в Польше не последний человек и мог быть заинтересован в войне между Россией и Австрией.

— И зачем это ему понадобилось?

— Я тоже думал: зачем? Зачем Гогенбрюку нужно было, чтобы жандармы заподозрили меня в убийстве фон Аренсберга? Отношения у нас почти приятельские, друг другу доверяем. Для чего подкладывать мне такую свинью? А ночью лежу, и вдруг будто молнией меня пронзило. Вон оно что, думаю! Он ведь, Иван Дмитриевич, от себя хотел подозрение отвести.

— Его разве кто-то подозревал?

— Я, — сказал Левицкий. — Я подозревал. Вернее, теперь подозреваю.

— Ты?

— Природа не обделила меня аналитическими способностями, и Гогенбрюк не раз имел возможность убедиться в этом за карточным столом. Он понимал, что у меня есть основания подозревать его…

Одним глазом Иван Дмитриевич по-прежнему косил на Миллионную, но Левицкого слушал внимательно. Тот вполголоса рассказывал, как на днях был в Яхт-клубе, там к нему подошел Гогенбрюк и спросил, не может ли он, Левицкий, устроить так, чтобы при игре втроем сам Гогенбрюк остался бы в проигрыше, а их третий партнер — в выигрыше. Левицкий удивился такой необычной просьбе, но сказал, что да, может. Почему бы не оказать приятелю эту небольшую услугу? Тем более что третьим за столом с ними сел не кто-нибудь, а покойный фон Аренсберг. Стали играть. В конце концов Левицкий остался при своих, Гогенбрюк же с его помощью проиграл, а князь, соответственно, выиграл дюжину французских наполеондоров и был счастлив, как ребенок, поскольку вообще-то в игре ему не везет. Из-за стола он встал в отличном расположении духа. Пошли в буфетную, по дороге Гогенбрюк сказал: «Между прочим, князь, эти наполеондоры я получил от Юсуф-паши…» Они стали разговаривать о какой-то винтовке, патент на которую Гогенбрюк то ли продал туркам, то ли собирался продать, и фон Аренсберг этим был недоволен, говорил: «Вы вредите моей репутации, я буду вам решительно противодействовать!» Гогенбрюк, смеясь, отвечал: «Увы, князь, вы не можете вызвать меня на дуэль, мой отец торговал кнедликами…»

— И что дальше? — спросил Иван Дмитриевич.

— Они выпили шампанского и разъехались по домам.

— Чокались?

— Как? — не понял Левицкий.

— Бокалами, спрашиваю, чокались?

— Не помню.

— А наполеондоры князь ему вернул?

— Да, — спохватился Левицкий, — совсем вылетело из головы. Он их высыпал перед Гогенбрюком на стол, всю дюжину, и говорит: «Забирайте ваши грязные деньги, я буду вам решительно противодействовать!» Потом, правда, пожалел и передумал.