– Может, в гостинице ночевал, – помог следствию трезвеющий инженер, – он бродил, как цыган, по друзьям и меблирашкам...

– Высказывал ли когда-нибудь Степан недозволенные взгляды?

– Что вы, господин следователь, – всплеснул руками Густав Отгон, – он был благонадежнейшим подданным.

– Ничего не понимаю, – нахмурился Вирхов. – Были ли у него враги? Мог ли кто-то желать его смерти?

– Сомневаюсь, – отверг эту мысль Оттон. – Скорее уж надо искать врагов отца Онуфрия. А что, если бомба была у самого попа?

– Думаете, священник покушался на воздухоплавателя? Это форменный бред, – замахал руками Вирхов.

– И тем не менее есть еще один вариант, если у Степана была бомба. Степан мог быть орудием в чьих-то руках, – предположил господин Фрахтенберг. – Впрочем, в купеческой психологии я не особенно разбираюсь. Допускаю, что он свихнулся на почве религиозного фанатизма.

Уставший от бессмысленного разговора Вирхов поблагодарил свидетелей, попросил подписать протоколы и отпустил их.

Карл Иванович взглянул на часы – время позднее, пора было дать отдых ногам и голове. Судя по всему, его помощнику Тернову не удалось разыскать господина Глинского, ибо в противном случае курьер уже давно бы сообщил о прибытии свидетеля.

Вирхов смотрел на светлое окно – конец июня, белые ночи в самом разгаре, самая благодатная, самая теплая пора. Хотя воздух и прогревается до удушливой жары, но запахи молодой листвы и цветущих деревьев еще не перебиваются невыносимым чадом раскаленного асфальта и камня.

Карл Иванович собрал бумаги, положил их в ящик письменного стола и запер на ключ. Он собирался покинуть свой кабинет, но дверь открылась, и на пороге появился Павел Миронович Тернов. Воротник его крахмальной сорочки был расстегнут, галстук сбился набок, обнажив тоненькую шею, растянутые в бессмысленной улыбке губы и мутные глаза без сомнения говорили, что юный юрист пьян в стельку. Пьяна до безобразия была и черноволосая девица в красном платье со шлейфом. Близко поставленные черные глазки, остренький носик, мелкие зубки в обрамлении накрашенного вызывающей помадой рта не оставляли сомнений – в кабинет пожаловала Дашка-Зверек. Она нагло обвивала худенькими ручонками талию начинающего юриста. Оба едва стояли на ногах, поддерживая друг друга и покачиваясь.

– Господин Вирхов, – тихо произнес заплетающимся языком Тернов, – я доставил свидетельницу. Важную.

– Ха-ха. – Дашка чмокнула Тернова в щеку. – Я и есть самая важная. Что говорить, Павлуша? Напомни?

– Про футляр, киска, – едва выговорил Тернов.

– Ну? Я жду. – Вирхов с трудом сдерживал глухую ярость.

Ноги Дашки подгибались, и Павел Миронович, хватая ее за талию, старался утвердить свою даму в вертикальном положении.

– Ну, говори, кто дал Степану футляр?

– Я же говорила тебе, зайчик, – игриво капризничала Дашка, вытягивая губки, – говорила.

– Ну повтори, киска, повтори. – Тернов из последних сил таращил сами собой закрывающиеся глаза.

– Ну этот... друг... наш общий... – пролепетала Дашка и, сделав неосторожное движение рукой, потеряла равновесие.

Более ничего важного Вирхов не услышал. Кандидат Тернов и важная свидетельница Дашка-Зверек свалились к ногам изумленного Карла Ивановича и мгновенно погрузились в пьяный сон.

Семен Осипов, крупный рябоватый парень, которого артельщики извлекли из-под обломков досок, лежал на деревянном помосте и стонал.