– Я всё думаю об этом запахе на индюшачьей ферме, – проговорила Розмари. – Нет, в птичнике не так пахнет. Совсем не так. Тут что-то другое. Скорее уж, дурной запах, исходящий от человека. По-моему, тут дело в диете: этот фермер ест что-то не то. Мне бы хотелось дать его жене несколько советов, разумеется, так, чтобы не обидеть её.

В этот момент машину подкинуло на выбоине, и Юм-Юм выдала целую тираду сиамских ругательств, которая продолжалась до самого Пикакса.

Квиллер остановил машину перед внушительным трехэтажным зданием.

– Вот мы и вернулись в Мэндерли. – сострил он.[10]

Так вот как называется это место? – простодушно спросила Розмари.

Сиамцев заперли на кухне вместе с синей подушкой, латкой и миской воды. Квиллер и Розмари продолжили поиски завещания.

Письменный стол в библиотеке оказался массивным сооружением английской работы, с ящиками, набитыми налоговыми квитанциями, свидетельствами о рождениях и смертях, страховыми полисами, купчими, информационными бюллетенями, оплаченными счетами, описями домашнего имущества, векселями столетней давности – завещания не было.

В спальне стоял изящный французский секретер, отведенный исключительно под личную переписку: любовные письма двадцатых годов; глупые записочки о «красавчиках», которыми Фанни обменивалась с матерью Квиллера, когда они учились в колледже; короткие послания сына Фанни из пансиона; недавние письма на фирменных бланках «Дневного прибоя». Завещания и тут не было.

– Вот что-то интересное, – оживилась Розмари. – Из Атлантик-Сити. Просят Фанни взять Тома к себе в дом работником. – Она быстро просмотрела письмо. – Ой, Квилл! Он же бывший заключенный! В письме говорится, что его должны досрочно освободить… но ему нужно где-то осесть… получить работу. Он не слишком умён… но трудится на совесть… выполняет всё безотказно, и от него не бывает никаких неприятностей… Ты только послушай, Квилл. Он был осужден на десять лет, но выпущен досрочно за хорошее поведение… Ох, что же это за публика, с которой тётя Фанни водилась в Нью-Джерси?

– Могу себе представить, – ответил Квиллер. – Идём обедать.

Он проверил, всё ли в порядке у сиамцев; кошки устроились со своей подушкой на холодильнике и были вполне довольны, насколько возможно в таких обстоятельствах.

Работника тети Фанни он нашёл во дворе.

– Здравствуй, Том, – начал он. – Вот какая беда тут у вас приключилась…

За эти дни Том утратил мягкое, мальчишеское выражение лица и выглядел лет на двадцать старше. Он кивнул, но глаз не поднял, вперив их в траву.

– Ты идёшь завтра в церковь на заупокойную службу?

– Никогда не ходил. Не знаю, что там делать.

– Просто прийти, сесть, слушать музыку и то, что будут говорить. Попрощаешься с мисс Клингеншоен. Ей было бы приятно знать, что ты пришёл.

Том опёрся на грабли и низко наклонил голову. В глазах у него стояли слезы.

– Она была добра к тебе, – продолжал Квиллер, – но и ты ей очень помогал. Помни это. Ты сделал последние годы её жизни легче и счастливее.

Том размазал слезы по лицу рукавом. Его горе было таким сильным, что Квиллер – впервые после того, как узнал о смерти Фанни, – почувствовал, что у него сжимается горло. Он прокашлялся и заговорил о разбитом окне в коттедже.

– Сейчас там вставлен кусок картона, но если пойдёт сильный дождь да ещё подует ветер с востока…

– Я всё сделаю, – тихо ответил Том.

Кафе, где подавали второй по омерзительному вкусу кофе во всем Мусвилле, в этот обеденный час было наполнено посетителями и разговорами о трагедии с мисс Клингеншоен.